Пол Боулз - Замерзшие поля

— Не при мальчике, — сказал сеньор Онг, двигая челюстью взад-вперед и проверяя, не повреждена ли. — Не при мальчике. — повторил он сипло.

Второй незнакомец с грохотом захлопнул дверь. Зала опустела. Все стихло, только из кухни доносились причитания тетки, громко взывавшей к богу. Ничо обернулся к затаившей дыхание Лус.

— Пойдешь домой? — спросил он.

— Да. — Девочка встала. Тетка вышла из кухни, заламывая руки. Подойдя к Лус, она быстро приложила ладонь к белым волосам, бормоча молитву.

— Adiós, niña. Приходи завтра, — сказала она.

Дождик все моросил. Какие-то букашки подавали голос из мокрой листвы, пока дети шли к дому, где жила Лус. Стоило постучать в дверь, и та распахнулась. На пороге стояла высокая тощая девица. Не произнося ни слова, одной рукой она сгребла Лус и сурово втолкнула ее в дом, а другой захлопнула дверь.

Когда Ничо вернулся домой и вошел в залу, он было решил, что сеньор Онг вернулся, но тут же почувствовал себя, словно в дурном сне. Перед ним сидел и разговаривал с теткой сеньор Ха. Та, казалось, сейчас расплачется.

— Иди спать, — приказала она.

Сеньор Ха подался вперед на стуле, когда Ничо проходил мимо, и схватил его за руку — очень крепко схватил.

— Ай! — невольно пискнул Ничо.

— Подожди-ка. — Сеньор Ха не сводил глаз с тетки и ни на миг не ослаблял хватку. — Может, он знает! — И, не поворачивая головы к Ничо, пояснил: — Сеньора Онга полиция забрала в тюрьму. Он сюда не вернется. Он кое-что припрятал в доме. Где?

Казалось, крепкие пальцы прорвут Ничо кожу. Тетка взглянула на него с надеждой. И он вдруг почувствовал себя очень важным.

— Там. — Он показал на календарь.

Сеньор встал и содрал со стены прелестную девушку. Мгновенно желтый конверт оказался у него в руках. Заглянув внутрь, он спросил:

— А еще есть?

— Нету. — сказал Ничо и подумал о конверте, спокойно лежащем в его дереве, там, в дождливой ночи.

Сеньор Ха стал выкручивать ему руку, но он думал о своей тайне, и эта мысль подкрепляла его; боль и ненависть придавали ему силу. Он застыл и терпел стойко. Выждав немного, сеньор Ха отпустил его и подтолкнул так, что он пролетел полкомнаты.

— Марш в постель, — сказал он.

Когда Ничо вышел и закрыл дверь, сеньор Ха повернулся к тетке.

— Завтра вернусь с вещами, — объявил он. — Нечего мальчишке шататься по дому без дела — ничего путного из этого не выйдет. Теперь пускай сам разносит товар, а в дом никто ходить не будет.

— А если его схватит полиция… — возразила она.

— С ними проблем не будет. Все улажено. К счастью, у меня при себе оказалось почти три тысячи песо. — Он подхватил портфель и пошел к двери. Она посмотрела ему вслед с нескрываемым восхищением и глубоко вздохнула.

— Может, у нас и переночуете? — робко предложила она, и в ее словах проскользнуло странное кокетство.

— Нет. Машина ждет. Завтра. — Он открыл дверь. Поднявшись, она подошла к нему, взяла за руку и с чувством сжала ее в ладонях. — Завтра, — повторил он.

Лишь когда машина уехала и звук ее растаял, тетка заперла дверь, потушила свет и вышла в патио — там она забралась в гамак и улеглась, тихо покачиваясь.

«Вот умный человек, — сказала она себе. — Какая удача! — На секунду она перестала качаться. — Удача! Ну конечно! Дионисио должен снова привести ее к нам, да поскорее».

Поселок по-прежнему процветал, индейцы все так же спускались с гор с деньгами, джунгли вдоль дороги на Мапастенанго вырубали, дорога расширялась и улучшалась. Ничо купил пачку конвертиков. Вдалеке от дома, у реки, он присмотрел еще одно дуплистое дерево. Там он и стал хранить свое богатство, понемногу прибывавшее; за первый же месяц он скопил на стороне достаточно денег, чтобы купить Лус помаду и темные очки с оправой, усыпанной красными и зелеными камушками.

(1950)

Рамон нанялся в Кадисе. Первым портом был Санта-Крус-де-Тенерифе, в полутора днях ходу. Они встали на рейд вечером, когда уже стемнело. Прожектора вокруг гавани освещали безжизненные отроги гор, на фоне черного неба казавшиеся травянисто-зелеными. Рамон стоял у поручней, смотрел.

— Видать, дождливо здесь, — сказал он стоявшему рядом моряку. Тот хмыкнул, разглядывая не зеленые склоны, неестественно яркие в электрическом сиянии, а огни городка впереди. — Очень уж зелено, — не столь уверенно пояснил Рамон; на это матрос даже не хмыкнул.

Едва бросили якорь, на борт повалили торговцы-индусы с кружевами и вышивками для пассажиров, которые не собирались на берег. Торговцы разбрелись по палубе первого класса, не утруждаясь спускаться в третий, где Рамон мыл посуду на пассажирской cotind [30] Камбуз (исп.). . Работа его пока не утомляла — в Кадисе ему случалось заниматься вещами куда более муторными и скучными. Еды было вдоволь, хоть и не очень вкусной, но все лучше, чем у пассажиров третьего класса. Рамону никогда не хотелось жить в уединении, так что необходимость спать в одном кубрике с десятком, а то и больше моряков его не смущала. И все же после выхода из Кадиса душа у него была не на месте. Не считая распоряжений, что давали ему на кухне, моряки вообще его не замечали. На его шконку сваливали грязную одежду, а вечером, когда он уже хотел спать, ложились на нее покурить. С ним не разговаривали, и до сих пор никто ни единым намеком, даже обидным, не дал понять, что подозревает о его присутствии. Для них его словно не было. Даже самого кроткого человека такое положение выведет из себя. За шестнадцать лет жизни Рамон ни разу не попадал в подобную ситуацию: бывало, с ним дурно обращались, но нигде не игнорировали вовсе.