Гергей Ракоши - Сальто-мортале

— Уж не собираешься ли ты пройтись по всем десяти заездам.

— А что, не надо?

— Если можно, не надо. Хорошо?

— Хорошо, скажу только о конечном результате. Можешь мне поверить. Ты знаешь, я человек обстоятельный.

Да, мы знали, он и у нас уже мыл свою шляпу.

— Да, ты человек обстоятельный, — со вздохом сказал Иван.

— Ну да. Еще пацаном я был как-то раз на бегах, незрелый подросток, зевака. А на днях один мой дружок манил меня пойти с ним, уж и не помню куда, не то на скачки, не то на бега, словом, на конные состязания, и я сказал ему, посмотрю, мне надо хорошенько подумать. Я навел справки, сколько вычитают налога, и узнал, что со ставки на одну или несколько лошадей, пришедших первыми, а также со ставки на первые три лошади удерживают девятнадцать процентов, а со ставки на то, в каком порядке придут к финишу две выигрывающие лошади, двадцать семь процентов, и узнал еще, что более девяноста процентов денег ставятся на трех первыми пришедших к финишу лошадей. Значит, если в среднем положить на вычеты двадцать пять процентов, то и тогда можно считать, что я дешево отделался. Словом, я сел, хорошенько все подсчитал и потом, когда снова встретился с другом, сказал ему: «Нет, спасибо, это развлечение не для меня!» — и показал ему мои подсчеты. Ха-ха! Я никогда не лезу в воду, не зная броду!

— А конечный результат? — спросил Иван.

Мы стояли на углу кольцевой магистрали и улицы Маяковского пробкой на тротуаре, спешащие люди, ворча, обходили нас. Иван не поддерживал отношений с этим своим бывшим одноклассником, хотя то и дело сталкивался с ним.

— Конечный результат? Пожалуйста. Десять тысяч человек, которые вошли в ворота ипподрома с сотней форинтов каждый, а в общей сложности с одним миллионом форинтов, после десятого заезда уйдут с пятьюдесятью шестью тысячами. Значит, если каждый одинаково выигрывает и проигрывает, тогда первоначальные сто форинтов убавляются до пяти-шести форинтов. Иначе говоря, перед четырьмя картежниками после десяти сдач на столе лежат уже только двадцать форинтов, из четырехсот форинтов триста восемьдесят перекочевали в карман некоего, бог весть откуда явившегося субъекта. Невероятно, но факт, не правда ли? Если угодно, проверьте расчет!

— Ах! — сказал Иван. — Но ведь сейчас, в этот вот момент, все вокруг нас теряют. Каждое мгновенье — мгновенье своей жизни.

— Этого не чувствуешь.

— Верно. А что, если ты заглянешь куда-нибудь и пропустишь грамм сто коньяку? Сколько берут за него налога, сколько процентов прибыли? А если ты пойдешь в фешенебельное заведение, сколько тогда? Ведь это стоит куда дороже, чем если бы хлестать в подворотне прямо из бутылки.

— Я не пью коньяка, — сказал бывший одноклассник Ивана. — Ни в подворотне, ни в захудалой корчме, ни в дорогом заведении. Я вообще не пью коньяка.

— Безнадежный человек, — сказал Иван.

Однако мне показалось поразительным это соотношение двадцати к одному. Дома я села за стол и подсчитала.

— Просто ужас берет, — сказала я Ивану, — все, о чем говорил этот тип в шляпе, сходится тютелька в тютельку.

— Ну конечно, соответственно выведенной им формуле. — Иван держал сигарету как свечку, глядя на пепел. Он курил все больше и больше. Когда я думаю о том времени, Иван всегда предстает предо мной с сигаретой в руке, словно фокусник, никак нельзя было поймать тот момент, когда он закуривал, все новые и новые сигареты, словно по волшебству, появлялись в его пальцах. И когда он держал сигарету торчком, его рука едва заметно дрожала. — Но формулы, примененные к человеку, обманчивы. Цифры тоже обманчивы, с их помощью безо всякой фальсификации можно доказать что угодно.

— А этот выведенный им процент верен, нет?

— Верен. Но и только. Например, очень редко на ипподроме собирается десять тысяч человек, и вовсе не бывает так, чтобы у всех оказалось по сто форинтов, есть люди, которые приходят с десятью, двадцатью форинтами. И вовсе не бывает так, чтобы все разом делали ставку. И еще многое другое.

— Но в общих чертах верно?

— В общих чертах верно.

— Ужасно.

— Ужасно не это… Впрочем, что верно в общих чертах, то уже не верно.

— Что же тогда ужасно?

— Как-нибудь потом расскажу. Как-нибудь потом… — В уголке его рта дымилась новая сигарета. Он вынул ее и, держа тремя пальцами, смотрел на пепел. — Как-нибудь потом расскажу все. Должен рассказать. Человеку когда-нибудь да надо рассказать, что снедает его. Если он не хочет свихнуться. — Он помолчал, затем быстро сказал: — Доброму другу. — Он взял мое лицо в свои жесткие ладони и, казалось, стал гладить его, хотя руки его остались неподвижны. — По-настоящему доброму другу.