Гергей Ракоши - Сальто-мортале

— Лошадка, милая моя лошадка!

Тут мы услышали, как Лакош топает вверх по лестнице. Еще не отдышавшись, он сунул мне в руки кулек.

— Вот, — сказал он. — Заварите вместо чая и не жалейте, кладите побольше, как если бы вы заваривали липовый цвет.

— Будет сделано, — сказала я. — А сахар класть можно?

— Сколько угодно. Лишь бы выпить две чашки, одну за другой. А потом сразу в постель.

— Будет исполнено. А вы откроете, что это такое?

— Конечно, это не секрет. В основном цветы черной бузины и немного коры ветлы. Не бойтесь.

— Она не боится, — сказал Дюла.

— Я не боюсь, — сказала я.

Лакош был доволен. Он кругами ходил по комнате, словно тигр.

— Чертовы опилки, — пробормотал он, остановился перед печкой и смерил ее взглядом. Потом смерил взглядом стену и дыру дымохода. Снова сделал круг по комнате, снова остановился перед печкой и вперил взгляд в потолок.

— Что вы там рассматриваете? — спросил Дюла.

— Так, ничего…

Я стояла с кульком в руке.

— Ну так я сейчас…

— Да, да, заваривайте, меня здесь уже нет. Доброй ночи! И скорейшего выздоровления.

Уже час спустя я вспотела, как лошадь, а ночью мне даже пришлось сменить постельное белье и влезть в свежую, сухую пижаму. После этого я беспробудно спала до утра. Днем я чувствовала небольшую слабость, в остальном же была в полном порядке.

Я ожидала, что мой доктор вторично нанесет мне визит.

Но в тот день он не пришел. Не явился он и на следующий день и не приходил еще долго-долго.

Мы терялись в догадках, что с ним могло случиться. Судя по дыму, который день-деньской валил из трубы его дома, он был у себя. Уж не обидели ли мы его чем-нибудь?

Дюла решил разведать, в чем дело. Но толку мы не добились никакого. Лакош вышел к Дюле, и они вели разговор во дворе, на снегу.

В конце концов Дюла спросил напрямик: «А не лучше ли нам войти в дом?» На что Лакош: «Зайдем в конюшню, там и тепло, и не шибает в нос запахом глины». — «Вы работаете?» — спросил Дюла.

На что Лакош: «Работаю». — «А с чем?» — «С глиной, как обычно».

Так они переговаривались некоторое время в обществе маленького толстенького ослика Банди, затем Дюла ушел.

Ну, а осел тоже был предметом разговоров. Говорили, что ослик якобы «прибился» к нему. Несомненно, это была неправда — Лакош привел его с какой-то ярмарки издалека, и этого было достаточно, чтобы по деревне пошли пересуды, но даже если бы это была правда, осел, сколько бы ни искал, не нашел бы себе лучшего места. Я однажды видела, как Лакош чистил его. Лакош сперва обтер его соломой, потом скоблил скребницей, щеткой, а под конец мягкой фланелевой тряпкой протер ему уши. Именно это я имела в виду, когда сказала, что Лакош способен на самозабвение. Именно так: забыть себя, большинство людей на это неспособно. Тогда, — там и в тот момент, — для него не существовало ничего на свете, кроме двух чувствительных, упругих, шерстистых ослиных ушей, которые нужно как можно нежнее протереть дочиста. Как-то на рождественской неделе Дюла выглянул в окно и воскликнул:

— Вон Лакош с ослом!

Лакош смастерил маленькую повозку и сани под стать ослу. Осел тащил за собой сани, Лакош рядом с ним пахал снег. Но что было в тяжело груженных санях, мы не могли разглядеть даже тогда, когда они приблизились к нашему жилищу, потому что кладь была покрыта брезентом.

Мы сбежали вниз. К тому времени Лакош с ослом уже свернули во двор.

— Явление младенца Иисуса с ослом! — ухмыляясь, воскликнул он. — Осел настоящий.

Мы толклись на снегу вокруг покрытых брезентом саней. Ослик Банди довольно прядал ушами. Хозяин уже набросил на него шерстяное одеяло.

— Можно взглянуть? — спросила я.

— Это самое заветное мое желание, — сказал Лакош. — Человек скрывается, чтобы затем явиться с чем-нибудь! — Он сдернул брезент.

В санях высилась горка великолепных белоснежных изразцов, а на самом верху красовалась стройная маленькая елка.

Нечего и говорить, мы как дети бросились на шею дядюшке Фери Лакошу.

— Желаем вам приятного, теплого рождества. Я и осел.

Мы рассмеялись, так красиво и чисто все было — словно свежевыпавший снег.

— Спасибо, спасибо, спасибо! — Мы похлопывали и поглаживали осла, а он сердито посматривал на нас, так как терпеть не мог, чтобы к нему прикасался кто-нибудь помимо хозяина.

— Не смейтесь, на обжиг ушла уйма дров. И все дрова притащил Банди из «нашего леса». Вот эта елка приехала с нами в последний заезд, дай, думаю, устрою бедняжке хоть раз светлое рождество.