Гергей Ракоши - Сальто-мортале

Но возчиком отец прослужил недолго, появились импортные автомобили, и с тех пор отец стал сопровождать почтовые вагоны, ведь место приемщика посылок, конечно, уже было занято.

От тети Берты каждый месяц приходило письмо. Продолговатый конверт, удлиненные, глубоко вдавленные в бумагу буквы. Милые мои Доми, Маргит, Магди и Иван!

Сообщаю…

Мы всегда перечислялись поименно, и письмо всегда начиналось с «Сообщаю»…

Тетя Берта, старшая сестра отца, была на семнадцать лет старше его и занималась акушерством в Алшочернатоне. Мне казалось прямо-таки невероятным, чтобы хоть раз не пришло очередное письмо от тети Берты. Оно всегда приходило и, значит, будет приходить всегда. Это вернее верного. Отец и мать тоже всегда будут ругаться, а потом мириться. А мы во время этих бурь всегда будем прятаться за печкой в ванной и, обоняя проникающие из внутреннего двора сомнительные запахи, со смехом говорить: вот тебе и вонючая пещера Торья! [4] Небольшая пещера в Секейском крае (ныне Румыния) на горе Водок. Из ее глубины выделяется углекислота и сероводород.

Сообщаю, что поймать малютку медведя и на этот раз не удалось. Он уже почти был в руках, как вдруг перекувырнулся и кубарем покатился вниз по косогору, а там исчез в густом ежевичнике вслед за своей матерью. Он уже стал осторожным. Возможно, как-нибудь потом нам удастся поймать какого-нибудь маленького разиню…

Мы с наслаждением читали ее письма. «Малютка медведь» — тетя Берта всегда писала так, и нам это нравилось больше, чем просто «медвежонок», не могу даже сказать почему, — малютка медведь всегда оказывался большим ловкачом. Мы и жалели об этом, и в то же время радовались. Представляли себе, как он кубарем катится по косогору, а на верхушке горы стоят ошарашенные люди.

Наши ответы тоже были длинными и подробными. Иван давал инструкции: позаботьтесь о том, тетя Берта, чтобы у него были красивые круглые уши. Еще мне хотелось бы, чтобы шуба у него была коричневая, а не рыжая. И слишком уж разиню не надо, потому что все должны удивляться, когда мы поведем его по улице…

Но нам всегда что-нибудь мешало.

Говорят, — писала тетя Берта, — что перевозить медведей через границу запрещено. А как раз сейчас здесь много подходящих малюток медведей, их можно видеть повсюду, они толстенькие, веселые и такие ручные, что, кажется, позови их — и они побегут к тебе. Но медвежьи шкуры конфискуют. Если дело и выгорит, то только при условии, что таможенники машинкой остригут малютку медведя наголо. Если зверюшка до смерти простудится, я себе этого никогда не прощу и думаю, что Магдика и Иван тоже этого не хотят…

В нашем углу для игр медвежонка ожидало теплое гнездо. Годами. Сказка и действительность переплетались. Мать отмахивалась от нас: «Только не воображайте себе, что это возможно здесь, на пятом этаже!..» Потом-то мы, конечно, догадались, о чем следовало догадаться, но все равно воображали! А отец еще долго не давал рухнуть нашей мечте, он, наверное, знал то, что сегодня знаю и я: ждать малютку медведя, пожалуй, большее счастье, чем запихнуть его в мучительски тесный ящик.

Я закрыла глаза, подставила лицо ветру — ветру немере — и не замечала, как нас трясло и швыряло по выщербленной скверной дороге.

В центре города мы соскочили на землю, договорились с «шефом», чтобы он, когда загрузится, подъехал за нами к лесопильне, а мы тем временем обстряпаем наше дело и набьем опилками мешки.

Вот мы пересекли главную площадь.

Я не социолог и не краевед, но все же могу сказать, что от такого рода заурядных районных центров меня жуть берет. Лучше жить где угодно, только не в таком месте. В полуподвале на окраине большого города или в юрте в пустыне Гоби, среди верблюдов и овец. Главная площадь и несколько улиц. В начале улиц еще есть бетонный тротуар и похожие на дачи дома с жалюзи, дальше жалюзи уступают место ставням, дома лепятся ближе к тротуару, только здесь он уже щебеночный, а дальше исчезает и щебенка, и ставни, и сам тротуар. Улица сужается, как хвост гадюки, а тротуар и проезжая часть сливаются в ухабистую колею, на окнах уже нет никаких ставней, только короткие, вполокна, муслиновые занавески. Но беда вовсе не в хвосте гадюки.

В центре площадь. Посередине непременный монумент, с клумбой, со скамейками (максимум три скамейки). Дальше по кругу — церковь, аптека, мясная лавка (почти всегда закрытая), кооперативный магазин, районный Дом культуры (он же кинотеатр и одновременно театральный зал, стулья там поставлены так тесно, что зрители в пальто, даже балансируя на одной половине зада, все равно теснят друг друга), районная сберкасса, районное то-то, районное се-то, и районное что-то. Все это как на ладони, хоть сейчас на фотопленку, равно как и развалины исторического памятника, построенного в солидном стиле рококо или разящий пивом символ прогресса — кафе-эспрессо! Нигде не видно ни гадючьих голов, ни холодных следящих глаз, ни ядовитых зубов, но они куда более осязаемы, чем реально существующая желтая столетняя церковь или напоминающие о себе при каждом вдохе сточные канавы.