Александр Иванченко - Повести студеного юга

Ему перевалило тогда уже за сорок, а ей едва исполнилось восемнадцать. У нее были явные симптомы воспаления желчного пузыря, и он совершенно правильно прописал ей растворенный в оливковом масле жженый сахар, она очень страдала. Разумеется, он держался с ней ласково. Как же иначе, с пациентами врачу полагается быть ласковым, если он дорожит своим карманом. Но жениться… Этакая безобразная рыхлая туша рядом с молоденькой нежной феей… О нет, ничего подобного ему и в голову не могло прийти. Да и вообще, заглядывая иногда в зеркало, он видел там такого субъекта, что надежды на близость с какой-нибудь женщиной, хотя бы и с дочерью арендатора, пропадали сами собой. Однако эта девчонка… «Вы находите меня, Энни…» Она улыбнулась с игривым лукавством: «У вас есть какая-то Энни?» Он растерялся, не знал, куда девать свои пухлые, словно обваренные кипятком, руки. «Нет, но… Так звали одну юную леди, о ней пел бард из Белфаста…» Более идиотского ответа не придумаешь, но, кажется, он пришелся ей по вкусу, из зелени глаз будто искрами брызнуло. «О, вы романтик! — И снова одарила его улыбкой, но уже другой, без лукавства: — Вы полагаете, я должна стать вашей Энни?» Он хотел сказать, что ничего пока не полагает, для него все это слишком неожиданно, однако, не дав ему собраться с мыслями, она огорошила его согласием: «Ну-у… если ваше предложение от чистого сердца, я не против».

Через месяц они поженились, и он, достаточно почтенный доктор Шеклтон, превратился бы в жалкого лгуна, если бы вздумал отрицать, будто не познал наконец, что оно такое, блаженство во счастии. Сладкая каторга супружества, столь нежданно завладевшая им, словно ежедневно вливала в него дюжину кварт виски. Он даже ничуть не хлопал глазами оттого, что безропотно позволил поставить себя под этот дурацкий венец в костеле, и, позабыв все на свете, млел под ним, как боров под солнцем…

Гм, запроданная рабыня… Значит, все эти годы, прожитые с ним как будто в мире и согласии, она таила в себе только страх, а может быть, — почему же нет? — и скрытую ненависть. Что ж, печально. Он-то принимал ее молчаливую покорность за целомудрие супружеской любви. Печально…

Оглушенный безвременной кончиной дорогой супруги, сэр Генри присутствия духа все же не потерял и нашел в себе силы вполне правдиво воспроизвести последние слова усопшей в заветном дневнике, заключив их почти сократовски: «Желая ближнему добра, сперва уясни себе, что для него есть добро».

Вероятно, это заключение показалось доктору Шеклтону настолько заслуживающим внимания, что впредь убеждать кого-то в преимуществах собственного здравомыслия он уже никогда не пытался. И не допускал мысли снова услышать златой звон цепей Гименея.

Опеку над подрастающим Эрнстом взяла на себя мисс Симптон — деспотичная экономка Шеклтонов, правившая Килки-хаузом, как тюремный надзиратель, повергая в трепет всех домочадцев, не исключая и самого хозяина. Но в «бедном сиротке» эта тощая старая дева души не чаяла, и тут на нее можно было положиться, хотя в вопросах воспитания она разбиралась не лучше, чем деревенский поп в этикете королевского двора. Но ведь сэра Генри тоже никто особенно не воспитывал. Все Шеклтоны росли сами по себе, как трава, и тем не менее вырастали в Шеклтонов. Понятно, одной гребенкой их не причешешь, но не Карлстоны и не Брайтоны — Шеклтоны!

Усердно трудясь над великосложным антибиблейским трактатом и целиком отдавая ему все свое свободное время, сэр Генри не сомневался, что и без его вмешательства сын пойдет по стопам отца, станет, как и большинство Шеклтонов, порядочным медиком. Такая уж у них дорожка — ведьмачи-врачеватели. Единственное, что порой беспокоило сэра Генри, это то малоприятное обстоятельство, что Эрнст родился под знаком Водолея.

Если человек не верит в бога и черта, его неверие в небеса еще не значит, что он не может позволить себе роскошь серьезно относиться к разумно составленным гороскопам. Как бы то ни было, астрология все-таки наука. И звезды на небе отнюдь не мифичны.

Гороскоп Эрнста обещал ему будущее либо чересчур рационального эгоиста, либо неисправимого бродяги. Но было похоже, из него получится и то, и другое.

Едва научившись читать, он ничем так не увлекался, как книгами о жизни знаменитых людей, пиратах и море. Все остальное его не занимало. Для учителей в школе он был сущим наказанием. Где какая драка, там непременно Эрнст. И никакого прилежания на уроках, хотя учиться мог прекрасно. Если учителю каким-то чудом удавалось заставить его слушать, он схватывал все на лету и, ничего не записывая, запоминал крепче многих зубрил. Но зачем они ему, уроки? Вот пиратские походы Дрейка — это да! Или головокружительный успех Джеймса Кука. Сын обыкновенного батрака, не кончавший никаких университетов, стал великим мореплавателем и прославился на весь мир.