Александр Иванченко - Повести студеного юга

Да, но Салвесен…

— Такой барсук был членом ордена Рыцарей Золотого Круга?

— Даже надеялся стать его президентом.

— Вот как! Плебей во главе мировой аристократии — недурно!

— Очевидно, ему казалось, что истинная ценность человека в том, как он умеет делать деньги, а деньги — это все. Он был горячим сторонником идей Сесиля Родса, но не верил в способность его последователей сохранить старый мир таким, какой он есть. Они все представлялись ему легкомысленными типами, погрязшими в роскоши и разврате. Поэтому он рассчитывал взять дело в свои руки и управлять старой половиной мира, исходя из собственных концепций. Для этого, по его понятиям, ему нужны были три вещи: деньги как источник могущества, личная скромность как свидетельство идейности и авторитет человека, отдающего свой досуг не удовлетворению порочных наклонностей, а серьезным занятиям чем-то полезным, географией например. Это были те три вещи, которые, по его мнению, должны были определять лицо президента ордена.

— Так у него все это было.

— Да, но вы сами назвали его плебеем. По уставу, возглавлять орден Рыцарей Золотого Круга может только человек с титулом аристократа. Салвесен добивался для себя исключения, но у него, конечно, ничего не вышло. Какой герцог или князь, даже самый нищий, добровольно согласится избрать своим вождем плебея, хотя бы и самого богатого? Поэтому Салвесен выдал свою сестру за бедного итальянского графа и потом взял на воспитание их сына, чтобы подготовить Эллиота на роль будущего президента ордена. Он вкладывал в него все, всю душу. И вдруг Эллиот выкидывает такой номер! Вы только на минуту представьте себе, Салвесен через прессу просил у племянника прощения, умолял его вернуться! А тот ответил, что пусть к нему возвращаются черти. Тогда все свое горе старик принялся вымещать на собственных деньгах, решил, что во всем виноваты они… Разумеется, своим частным капиталом он имел право распорядиться как угодно, но кто же позволит сжигать казначейские билеты? В миллиардном исчислении! Пришлось все его банковские счета арестовать. Вероятно, для него это было уже слишком. Он умер от сердечного удара…

Губернатор говорил что-то еще, шутил и смеялся, но я уже думал о своем.

Хлеба и зрелищ! — тут все понятно. Соображения мало, а потребительское животное начало, заложенное в человека природой, сильно. Но Салвесен-то не был тупым животным. Дурак с пустыми карманами магнатом не станет… Во всем себе отказывать, каторжно работать — а трудился он всю свою жизнь действительно не зная отдыха — ради чего? Чтобы объявить войну роскоши и разврату и тем самым сохранить устои мира, в котором уровень роскоши — мерило человеческого достоинства. Еще одна разновидность донкихотства, сумасшествие от чужого порока? Да нет же, он не был сумасшедшим. И тем не менее… Тараня лбом все дозволенное и недозволенное, плебей пробивался в миллиардеры, чтобы обрести мощь и явиться мессией заблудшей аристократии. И не остановился, даже когда понял, что со свиным рылом так свиньей и останешься. Нашел себе замену…

Капитан спросил губернатора, кому же теперь принадлежит Грютвикен?

— Грютвикен? Да, но… Вы не находите меня похожим на королевского губернатора?

В душе у меня густела какая-то смесь тягостной тоски и не то досады, не то непрошеной жалости.

Простившись с губернатором, я поспешил к могилам Шеклтона. Я не оговорился — могилам.

Его хоронили дважды, и обе могилы сохранились.

4 января 1922 года, направляясь на шхуне «Квэст» («Звезда») в свою последнюю антарктическую экспедицию, Шеклтон по пути сделал остановку в Грютвикене, чтобы повидать старых друзей и оставить письма на родину. Несколько часов он гостил у Салвесена. Пил, как забулдыга, стаканами вино, непрестанно дымил трубкой, шумно острил по адресу приятеля, сидевшего за столом с видом блаженно-сердитого, туговатого на ухо пеликана.

Как и многие прежние встречи с Шеклтоном, эта встреча для Салвесена была и праздником, и новым испытанием духа. Рядом с могучим рыжебородым ирландцем, словно вобравшим в себя стихию бурь и неукротимую радость моря, всегда хмуро озабоченный миллиардер превращался в нахохленного и как будто чем-то недовольного, но вместе с тем безмерно счастливого человека, который млел в лучах славы и мощи друга, не терзаясь ни завистью к его здоровому естеству, ни жалостью к своей телесной никчемности. На Салвесена, презиравшего всякие сантименты, в эти редкие часы, казалось, снисходила высшая благодать, орошавшая его заскорузлую душу живительной влагой щедрости и сладостной, затаенно гордой влюбленности. Но разум его, суровый и неизменно трезвый, требовал при этом осуждения. Подумать только, он, Салвесен, не прощавший ни себе, ни людям никаких излишеств, потворствовал худшей из непотребностей — пьянству! В собственном доме, на собственный счет, с безвольным, все одобряющим старанием.