Михаил Иманов - Чистая сила

Решив так, я вышел из комнаты, спустился вниз и направился в столовую. Но оказалось, что я пришел рано. Тогда я вспомнил, что за целых полтора дня еще не удосужился побывать у моря. И хотя особенной любви к этому огромному пространству воды я не испытывал никогда (много милее мне были маленькие, почти пересыхающие летом речушки нашей степной полосы), но уж раз приехал на море, то положено было увидеть и познакомиться с главным предметом.

Я спустился к набережной и сразу увидел его: оно было большим. Я облокотился на перила и стал смотреть вдаль. Вода в эту пору уже потеряла свою голубизну и была серой, с чуть заметным желтоватым оттенком. Только кое-где, играя под закатным солнцем, проявлялись и исчезали густые синие полосы. Так я простоял, глядя вдаль, не знаю уж сколько времени (наверное, совсем недолго), и вошло в меня странное ощущение — тоски и одинокости моей в мире: не наигранное и придуманное, не такое, как от потери чего-то близкого тебе, но как бы само по себе; само по себе и просто так. Я смотрел на море, и пространство рассеивало мой взгляд, и он уже сам стал, как море, — широкий и беспредметный. Что я здесь? Почему я здесь? Отчего я приехал отдыхать? И вообще — отчего приехал?

Так я стоял, спрашивая себя, и ничего ответить не мог. Много позже я понял, что большие пространства, те, что нельзя окинуть взглядом, всегда почему-то приводят в состояние безотчетной тоски. Именно безотчетной: мне некому было дать отчет, да и не знал — в чем, собственно.

Мне казалось тогда, что стоит только переменить место, как поменяются и обстоятельства, и, главное, что-то сдвинется с места, что-то сдвинется во мне, какая-то сила, уснувшая в привычности насиженного угла, пробудится вдруг, увидит, что слишком уж долго она пребывала в бездействии, выпростает накопленное, развернется во всю свою мощь и кинется со всего маху совершать чудесное и удивительное. Я думал о том, что Гоголь за этим же самым бежал в Италию, так сказочно непохожую на его родную Украину, как непохож сосуд тонкого фарфора — изделие знаменитого мастера — на глиняный толстый горшок, слепленный на глазах строгого покупателя деревенским гончаром в Сорочинцах. Но заморский дивный сосуд стоит на резной подставке красного дерева, и его не заполняют водой или молоком, разве что сухую, с причудливым изгибом ветку вставит в него изнеженная женская рука; а горшок висит вверх дном на колу кривого забора — неминуемая жертва озорников-мальчишек или разъезженной по весне ухабистой узкой дороги, бросающей из стороны в сторону скрипучую телегу возвращающегося от веселой компании местного весельчака и гуляки, который не смотрит за лошадью и во все горло распевает песни. Сухая ветка не прорастет в пустом сосуде. Но, может быть, глядя на нее, человек прорастет тоской, и губы его тронет забытый вкус парного молока, а в глазах его блеснет отблеск взгляда зардевшейся статной молодки, неотрывно следящей, как с каждым твоим глотком поднимается к синим небесам коричневое, как суглинок, дно щербатого глечика.

На юге сумерки внезапны: я и не заметил, как даль затуманилась ими — видно, я смотрел в другую даль.

Неспешно побрел я по набережной: то вглядываясь в лица проходящих, то глядя под ноги, то совсем никуда не глядя — шел себе, шел…

— Ну, наконец-то! — произнес голос у самого моего уха; я поднял глаза и увидел Ванокина. — А я думал — уже не придешь. Вдруг — явление! Посмотри, Марта, — лунатический человек.

Рядом с Ванокиным стояла та самая женщина, что спрашивала меня сегодня о времени и так внезапно удалилась.

— Ты что, от воздуха опьянел? — Ванокин дергал меня за рукав. — Посмотри, Марта, на этого элегического человека.

Я смотрел на Марту, которая не смотрела на меня и была явно рассеяна, потом перевел взгляд на колоннаду здания, оказавшегося «главным корпусом», потом на часы над колоннадой: стрелки показывали семь с четвертью. «Почти точен», — подумал я с сожалением.

— Вот, познакомься, — сказал Ванокин, не отпуская моего рукава, — мой новый друг, который лучше старых двух, — при этом он громко рассмеялся, кивая головой в мою сторону и приглашая свою спутницу последовать его примеру; но Марта оставалась холодна.

Я полупоклонился в сторону Марты (впрочем, чуть боком) и назвался.

— А время вы уже уяснили? — проговорила Марта, приподняв уголки губ (почему-то, но сразу и невольно, я вспомнил улыбку Ванокина — усы в стрелку — и взглянул на него; но лицо его не улыбалось, а изображало удивление).