Михаил Иманов - Чистая сила

— Вот ведь люди — в одиночку жить не умеют. А одинокие старики — совсем гибель: ему в богадельню пора, там нянечки привыкшие, а он все норовит, как говорится, к активно живущим пристроиться. Да если бы тихонько пристраивался, мелкими бы шажками, а то — повытянет свои нафталинные понятия и давай их каждому в нос тыкать. Особенно любят новичков на этом ловить: и душу свою страдающую по десять раз вывернут, и заботой своей потрясут, и — все прочее. Видел, как сиганул?! А все от того, что я не попускаю: он мне снизу, а я сверху, он в бок, а я поперек. Так-то. Учить их надо.

Я злился на себя и только тем успокаивался, что из-за старика здесь сижу.

Я сидел, слушал вполуха и подумал, что вот я уже называю Никонова стариком и уже выслушиваю о нем всякое, да и тайна его как-то тоже незаметно воздухом, что ли, наполнилась. И я стал еще и на это злиться на себя и говорить себе: «Да ведь не наивным же дураком я себя держу?! Ведь было же в его словах… Отчего-то же захватило это меня!» Но здесь я подумал, что и этот, рядом, тоже меня «захватил», а вернее — прихватил.

Он все говорил в том же роде, не смущаясь повторами и излишней утомительностью своих речей. Я уже и не слушал. Я все больше и больше раздражался и говорил себе: «Я взорвусь». Я так несколько раз повторил себе, но все никак не мог решиться. Но, наконец, решился.

— А вы-то что? Кто? — воскликнул я явно невпопад, и, наверное, что со стороны это должно было выглядеть комически; но такой уж у меня получился «взрыв», так уж пыхнуло.

— Я? Я Петр Ванокин, — сказал он, совсем не принимая, как видно, мои слова за взрыв и даже не обратив внимания на то, что я перебил его на середине фразы. — Ну, а тебя как?

Я вынужден был назваться, хотя сделал это с подчеркнутой неохотой. К слову скажу, что я это в последний раз здесь неохоту подчеркивал, и больше по инерции, потому что в подчеркиваниях моих никакого смысла уже не было: хоть подчеркивай, хоть двумя разноцветными полосами, хоть совсем зачеркни — ему было все равно. Но опять-таки и уйти я не мог. Больше скажу: как-то так получилось, что я не только не мог, но и не смел уйти.

Дело в том, что человек часто на свою волю полагается больше, чем она, воля, выдержать может. Говоришь себе: «захочу — уйду, захочу — прерву; только сейчас еще не очень хочу, но как очень захочу — сделаю». Но не уходишь, не прерываешь и уже забываешь о волевом своем обете. И даже потом, когда один на один перед самим собой встанешь, то и тогда еще думать будешь, что все-таки с а м не захотел волю в дело пустить. Вот это «сам» и есть главное утешение.

Сейчас, отдаленный годами от тех часов моей жизни, понимаю, что воля случаем не управляет: хочешь, не хочешь, а в необходимую для твоей жизни историю все равно попадешь, и никакая воля тебя от этого не убережет. Другое дело, как ты уже внутри истории своей волей распоряжаться станешь (правда, если она сама тобой не распорядится). Что же касается того, кто этой необходимостью случая распоряжается и для тебя его еще до самого твоего рождения, может быть, готовит — нам неведомо. Может быть — судьба? Но расплывчато и малоутешительно.

Впрочем, сейчас не в этом дело.

Как-то само собой получилось, что мы разговорились: вернее, говорил в основном он, а я — только отдельными фразами. Но все же! Он пространно, в лицах, и не без остроумия рассказывал мне о здешних обитателях, а я слушал и все никак не мог уяснить себе: есть ли цель у него особая? Не просто же поболтать он ко мне вышел! И не просто же в сторону ушедшего старика заглядывал! И не просто же так старик меня предупреждал! И я чувствовал, что она была, цель, хотя, конечно же, не мог понять — в чем? Порою я подмечал на себе (и это вдруг среди самого, можно сказать, смеха) его изучающе-холодный взгляд. Наверное, и болтовня тоже была приспособлена для дела и служила…

Прервавшись на полуслове, он вдруг спросил меня: чем я занимаюсь? И спросил-то холодно. Я сказал, что работаю на заводе. Он спросил: кем? Я сказал, что бетонщиком.

— Так-то уж и бетонщиком?

— Именно так.

— Что-то мало верится, — сказал он и тут же внезапно потянулся к моим рукам, ухватил за запястья и развернул ладонями вверх. Я отдернул руки. А он нехорошо улыбнулся и сказал:

— Ну а вообще-то, как говорится, в свободное время — пишешь небось? А?

Я промолчал.

— Дело, — сказал он одобрительно, будто получил положительный ответ, и опять улыбнулся. Улыбка его была характерной: он высоко поднимал углы рта так, что усы вытягивались в стрелку. Они так ровно вытягивались, что мне подумалось: не репетирует ли он такую свою улыбку перед зеркалом?