Михаил Иманов - Чистая сила

— Может, достаточно? — сказал Ванокин. — Нам ваши лекции ни к чему, вы бы того… в другом месте. Не в моей воле вас отсюда попросить, но слушать надоело.

В это самое время, когда говорил Ванокин, старик потянулся ко мне и дернул меня за рукав:

— Сколько же… — прошептал он. — Это надо прекратить, прошу вас.

Я не знал, как это прекращать, и не имел охоты очень уж в этом направлении усердствовать. И потом, почему я, лицо в данном случае почти второстепенное? Но, совершенно неожиданно для самого себя (или невольно поддавшись настроению Ванокина), я обратился к Думчеву:

— Простите, — сказал я как можно строже, но стараясь соблюсти деликатность, — я не имею права делать вам замечания. То, что вы говорите, может быть, и интересно, но положение хозяина, — я только чуть повел подбородком в сторону старика, — физическое, главным образом, такое, что лучше все досказать потом, в другой раз, а сейчас всем разойтись. Еще раз простите, что это вам говорю, потому что все-таки не мое дело, но по просьбе хозяина… только передаю…

Я запнулся и скомкал окончание. То, что «по просьбе хозяина», не нужно было добавлять, но добавилось само собой (вообще, и стоит это отметить, ни у одного меня выходило «само собой», а порою, противно и настрою и желанию).

Как я и ожидал (а я это ожидал), слова мои не произвели никакого особенного впечатления на Думчева и к действию, для меня положительному (уходу), его не побудили. Он, кажется, и слушал невнимательно. Зато Ванокин слушал внимательно, и не только поднял голову и обратил ко мне лицо, но и улыбнулся прежней своей «нехорошей» улыбкой, может быть, потому я и сбился в конце, и не смог продолжить. И он опередил с ответом Думчева, хотя тот уже и рот раскрыл, чтобы говорить. Замечу еще, что Ванокин меня в данную минуту как-то особенно раздражал. Мог бы и промолчать. Мог бы и из тактических соображений промолчать: в данном случае мое вступление больше всего ему шло на пользу — наиболее мешающая сторона был Думчев. Но Ванокин не хотел этого учитывать и, судя по всему, никаких, даже временных, соглашений не принимал.

— Это ты врешь, — неожиданно резко, даже грубо, заговорил он. — Вместе со своим старичком это вы вместе и врете. Моему делу не может быть помех, и стыдиться мне нечего. И если этот… — он кивнул на Думчева, — человек вам мешает, то мне — нисколько. Пусть верещит, если ему так хочется, если его это греет. А мы давайте продолжим по порядку: коробочку на стол, и — расчет. А после и на минуту не задержусь, и встреча наша в этой жизни, надеюсь, исключена.

Таким образом Ванокин перебил готовую, я думаю, к обнародованию тираду Думчева. Но последний, как видно, в связи с изменившейся обстановкой, расхотел отвечать мне. Он два раза набирал воздух, но на третий — передумал. Руки он от спинки отнял и вообще вышел из-за стула, а поза его, когда он обратился к Ванокину, сделалась вежливо-просительной.

— Коробочка? — сказал он сладко. — Маленькая? Вы про ту коробочку изволили спрашивать, что вместо кованых сундуков?

— Вам-то какое дело? — не поворачивая головы, отозвался Ванокин. — Какая есть, такая и есть — не ваша.

— Ну что вы, что вы?! — еще слаще заговорил Думчев. — Разве я посягаю? Разве смею! Только из невинного любопытства спрашивал. Имею я право на невинное любопытство? И еще, — он сделал несколько маленьких, кажется, намеренно семенящих шагов к Ванокину и встал сбоку от него, на расстоянии вытянутой руки, — должен покаяться перед вами. Должен покаяться. Во всеуслышанье заявляю, что заблуждался. Как только сюда вошел, так и заблуждаться стал. Но, может быть, и не совсем виновен?! Может быть, и снисхождения достоин! Не прощения — нет! — а только снисхождения. Очень уж сильно меня молодой человек за, так сказать, грудки тряс. А по возрасту моему это очень чувствительно. Вот и получилось, — он легонько ткнул себя пальцем в лоб, — на время, конечно. И свои обязательства перед вами забыл. Ошибался, — и, поведя головой из стороны в сторону, повторил: — Ошибался. Нет, это не благородный старик. О, как я мог ошибаться! Где были мои глаза! Что видели они, когда душа находилась в смятении! Они обманули меня, мои глаза. Я вырвал бы свой глаз, — и он, растопырив хищно пальцы, потянулся к собственному правому глазу; у самого глаза он резко сжал пальцы и с силой отдернул руку, — он не достоин зреть!

— Не достоин, так и не «зрите», — сказал вдруг Коробкин, — никто вас не просит.

— По-про-шу, — раздельно выговорив и сделав страшное лицо, крикнул Думчев. — По-про-шу!