Михаил Брыжинский - Обручи

Пускач трещал сухо и бесплодно, глуша вой и свист ветра, а он, бессильно опустившись на гусеницу, мучительно размышлял, что могло такое случиться с двигателем, что, всегда такой безотказный, вдруг кинул такую жестокую подлянку. Снова мысленно пробирался по всей топливной системе, ощупывая каждый винтик, каждую гаечку и прикидывая, может ли оказаться виновником его беды. И вдруг вскочил, как ужаленный. «Пружина! — сверкнуло в мозгу. — Ну конечно, пружина. Ветошка ни при чем…»

Заглушил пускач и схватил ключ. Он снова заторопился, и тот опять начал срываться с граней. Кое-как успокоившись, вывернул из топливного насоса болт с прижимной пружиной. И в тот момент, когда вытягивал его из корпуса насоса, что-то тоненько тинькнуло. Володя остолбенел. Он совершил непростительную глупость! Сам, своими руками, только что вот навредил себе — уронил пружину толкателя, вернее, половинку ее, ибо она оказалась действительно сломанной, и в его руках теперь осталась только часть. Из-за нее не работал толкатель насоса, потому и не поступало топливо. То, что пружина сломана — полбеды, знает, как выйти из такого положения, но ведь умудрился еще и потерять полпружины! Его начал охватывать страх. Но он все-таки был сильным, Володька Каштазов, и сумел не поддаться ему, запихал это опустошающее, лишающее всех сил чувство обратно и поглубже.

Осторожно, миллиметр за миллиметром ощупал всю гусеницу, надеясь, что авось да и задержалась на ней пружина. Но тщетной оказалась надежда. Ударившись о гусеницу, она отскочила куда-то в сторону.

Володя колебался всего несколько секунд. Весь трясясь от холода, принялся за дело.

Когда хотят подчеркнуть трудность поиска, обычно говорят, легче разыскать иголку в стогу сена. Искать иголку в сене сейчас показалось бы детской забавой по сравнению с тем, что предстояло ему. Это было, наверное, невозможно: в кромешной тьме, среди адской круговерти, в снегу, в несколько минут чуть не наполовину занесшего трактор, разыскать крохотный кусочек металла размером с половину карамельки — обломок пружины. Но цена этой железки — быть ли его сыну на свете и жить ли жене! И он решился на бессмысленный с точки зрения здравого смысла шаг. Это было единственной надеждой. Ничто иное не могло спасти их.

Понемногу, горсть за горстью, сантиметр за сантиметром начал перебирать снег вокруг себя, пропуская через голые пальцы и откидывая в сторону. Он докапывался почти до самой земли — снег был мягкий и пружина могла провалиться глубоко. Если бы не было этого бешеного ветра, несущего снег, он бы, безусловно, давно разыскал эту злополучную пружину, но теперь пришлось проделать массу лишней работы, потому что когда ощущал под руками свежий, неслежавшийся снег, перебирал его снова, так как не знал, то ли уже прощупал это место, то ли ветром нанесло только что.

Володьку вызнобило до самого нутра, ни единой теплой клеточки не осталось во всем теле, он весь трясся. Но не это мешало ему. Мучило другое. Ни на минуту не мог отогнать из головы мысль, что в любой момент может начаться то, чего боялся больше всего — крики из кабины. Крепко испугался, конечно, и тогда, когда Таню прихватывало, и когда заблудились. Но боль отступила, и на дорогу снова выбрались — и это было подарком судьбы. Но судьба редко одаряет дважды. Он понимал: нельзя испытывать ее терпение. Да ведь разве виноват, коли так получается? Разве виновата Таня? А кто виноват? Кто виноват в том, если приходится в такую ночь, в пургу и мороз везти жену за три десятка верст рожать? Кто виноват, что отца его, такого работящего, схватившего воспаление легких, не смогли из-за осенней распутицы, из-за разбитых, расхлябанных дорог вывезти, и он так и умер дома, не дождавшись ни врачей, ни больницы, а Володька вырос сиротой? Кого обвинять? Судьбу? Случайность? Жизнь? Или это следствие все того же деления людей на чистых и нечистых — на город и деревню? Но разве от этого Володькино сиротство было менее горьким? Разве сейчас ему не страшно потерять жену и сына? Ведь он же — человек! Ему больно!..

Он не знал, сколько времени уже роется в снегу, казалось долго, очень долго; пальцы закоченели, и боялся не найти из-за этого то, что искал. Иногда засовывал их в рот, пытаясь хоть чуточку отогреть дыханием, кусал, чтобы поразгонять кровь и вернуть им чувствительность, — пальцы сейчас были и его глазами, от них зависело спасение тех, кто замерзал вместе с ним, а слух его, обострившийся, был обращен туда, к кабине.