Марио Бенедетти - Спасибо за огонек

— А этот служащий?

— Видите ли, я не знаю его имени. Но вы войдете — и увидите. Справа там стенд с проигрывателями и телевизорами. Слева — стеллаж с безразмерными чулками. Так тот парень — он такой чернявый, худой, со змеиными глазками — позади стенда.

— Я очарована, — говорит Мирта Вентура, кладя руку на часы «лонжин» Берутти. — Всего неделя, как я приехала, и уже очарована.

«Радио-сити» великолепен: этот оркестр, который то появляется, то исчезает, этот бесподобный органист. А ковры? Вы обратили внимание на ковры? Ступишь на ковер — и прямо утопаешь в нем.

— «Радио-сити» — это огромный зал, где танцует группа «Рокетс»? — спрашивает Агилар с другой стороны стола.

— Тот самый, — отвечает Берутти. — Высший класс, не правда ли?

Я тоже это подумал, когда на днях побывал там. Ну ладно, у нас нет ничего, потому что Монтевидео-это ничто. Но Буэнос-Айрес, где так задирают нос? Ну скажите, Берутти, есть ли в Буэнос-Айресе что-нибудь, что можно сравнить с ансамблем «Рокетс»?

— Вы имеете в виду только ножки или также дисциплину?

— И то и другое. Ножки и дисциплину. Вспомните наш «Майпу» [24] Мюзик-холл в Монтевидео. , и вам плакать захочется.

— Все зависит от того, когда вы бывали в «Майпу». Я-то вспоминаю, что в пятьдесят пятом там были две сногсшибательные смуглянки.

— Сногсшибательные толстушки?

— Да, но в них и еще кое-что было.

— Я спросил, потому что это дело вкуса. Мне, знаете, особенно пышные не нравятся, я предпочитаю тип более современный, вот как у девочек из «Рокетс».

— Ну ясно, дело вкуса. Мне тоже нравится современный тип, но только чтобы все же было что пощупать.

С тайным удовлетворением, словно бы в душе чувствуя, что тут есть намек и на нее, в разговор вмешивается Габриэла Дупетит.

— Не кажется ли вам, что эта беседа, так сказать, для сугубо мужского общества?

— Вы правы, — говорит Берутти, и наступает несколько натянутое молчание.

Лишь теперь слышится звяканье вилок и ножей. А также звуки, издаваемые Окампо, который выпивает целый стакан «кьянти». Все глядят на него с веселым удивлением, и в течение десяти секунд двигающееся вверх и вниз адамово яблоко на шее Окампо занимает всеобщее внимание.

— Отличное вино, — говорит Окампо, заметив, что на него устремлены глаза всех.

На левом крыле стола раздаются смешки, и Рейнах чувствует необходимость вмешаться.

— Вот что в этой стране поистине необыкновенно. Она богата даже тем, чего у нее нет. Калифорнийские вина, конечно, весьма посредственные. Но вы можете здесь приобрести любое вино из любой части света. Как раз вчера я купил бутылку «токая», а это, как вам известно, вино коммунистическое. Вот широта. Вы представляете себе, что это значит, если Соединенные Штаты разрешают здесь продавать коммунистические вина?

— Я бы предложил перейти на «ты», — говорит Фернандес своей соседке Рут Амесуа.

— Хорошая идея, — отвечает она и машинально, как могла бы прикусить губу или почесать нос, смотрит на свои часики, на которых двадцать минут одиннадцатого.

— Я всегда говорю: лучше сразу перейти на «ты», а то потом это труднее, — настаивает Фернандес. Он кладет вилку с застрявшими на ней горошинами и осторожно пожимает обнаженную до локтя руку девушки.

— Веди себя прилично, — говорит, она тоном, в котором звучат и упрек, и вызов.

Неохотно повинуясь, рука снова берет вилку, но горошинки уже сползли обратно в фаршированный ими помидор.

— Значит, вы замужем? — говорит Будиньо сеньоре де Солис.

— Разве по лицу не видно?

— Ну, я не знаю, как выглядит лицо у замужней. Могу только сказать, что вы слишком молоды.

— Не так уж слишком, Будиньо. Мне двадцать три года.

— Ох какая старуха.

— Вот вы смеетесь, а я иногда чувствую себя старой.

— Знаете, я вас понимаю, я тоже иногда чувствую себя молодым.

— Бросьте, Будиньо, да у вас лицо мальчика. Слева от Будиньо раздается нервный голос Рут:

— Почему вы не на «ты», как мы?

Рамон и Марсели переглядываются, понимающе и заговорщицки.

— А мы еще не обсудили эту возможность, — говорит Будиньо. — Но, наверно, вскоре обсудим.

— Правда? — говорит Марсела, вскидывая ресницы.

— Конечно, если только досадные двадцать лет разницы не будут, вам мешать.

— Вам?