Поль Виалар - Жатва дьявола

— Ты еще посидишь?

Он сидел за рюмкой настойки и, облокотившись на стол, раздумывал, где ему лечь — та комната, где они спали с Морисом, теперь в полном его распоряжении, а можно лечь и здесь, в большой комнате, в том алькове, в котором когда-то спал Гюстав. Где же будет лучше?

— Я тебе внизу постелила, — сказала Адель.

Ну, конечно, — теперь его место в этой комнате, раз отец помещается вместе с матерью. Он не знал, что до сих пор Фирмен спал на постели Гюстава и только в этот вечер его отвели в супружескую спальню, где, впрочем, Мари поставила вторую кровать.

— Выпьешь стаканчик, Адель?

— Если хочешь.

Адель налила себе настойки, подняла стакан, Альбер пододвинул свой, и брат с сестрой чокнулись, как положено.

— Вы хорошо поработали, — сказал Альбер.

— Верно, — подтвердила Адель.

Оба умолкли, в тишине слышалось только, как они, выпив настойку, причмокивают языком.

— Ну, коль ты приехал… — начала Адель.

— Да чего там… Ненадолго.

— Теперь, раз Морис умер, а отец все равно что мертвый, ты должен вернуться.

Это была бесспорная истина. Теперь он должен вернуться.

— Мы тут старались, чтобы как лучше… Нам помогли, да и все так сложилось, что нам не очень уж трудно было… Да и у всех так… Ведь если людям что нужно бывает, они покупают, сами цену набивают… Но когда война кончится, дело по-другому повернется, не так станет удобно… И в хозяйстве нужен будет мужчина.

Альбер кивнул головой, соглашаясь с нею.

— У нас теперь только ты один остался.

Он опять наклонил голову, говоря этим: «Да».

Адель встала, подошла к шкафу, стоявшему у задней стены, и достала оттуда деревянную шкатулку, нечто вроде ларчика, на крышке которого был нарисован уже стершийся корабль, а стершаяся надпись гласила: «Сувенир из Этрета». Никто не мог бы сказать, как этот ларчик очутился на «Краю света», ведь отсюда сроду никто не выезжал. Уж тем более не ездили любоваться морем. Адель подошла к столу, поставила шкатулку перед Альбером:

— Тут деньги, — сказала она.

Альбер откинул крышку. Действительно, в шкатулке оказались деньги, так много, что он никогда и не мечтал о таких больших деньгах; золотые монеты по двадцать франков, кредитки, — всё крупные купюры. Адель не сдала золото, как это предлагалось сделать, во Французский банк или хотя бы представителю банка, который однажды проезжал через Монтенвиль и долго сидел там в мэрии, ждал, чтобы ему принесли золотые монеты в обмен на сертификат.

— Да откуда же у вас столько?

— Хорошо дела шли, — уклончиво ответила Адель.

Да, уйма денег! А ведь это была земля — возможность купить землю. Но если и все так хорошо заработали, как Адель с матерью, земля будет дорого стоить, когда он вернется, да и никто не станет ее продавать. Однако ж раньше никогда, никогда в доме не нашлось бы столько денег! Альбер был просто потрясен и, так же как сделал бы с пшеницей нового урожая, брал горстями золотые монеты и высыпал их, пропуская между пальцами.

— А когда ты вернешься, еще больше будет денег, — заявила Адель.

— Да, я вернусь, — сказал он. — Обещаю тебе, что вернусь.

Двадцать дней спустя он уехал, — весь этот срок он работал изо всех сил, убрал и свез с поля урожай, обмолотил и смолол пшеницу. Прибыв в полк в свою часть, он узнал, что нужен ездовой для полкового обоза, в тылу. Он решил получить эту должность и, чтобы добиться своего, не скупился на угощенье, даже угощал марочным вином. Он уже предвидел, что скоро конец войны, и на этот раз нужно было сделать все, решительно все, чтобы вернуться живым, не только потому, что он это обещал сестре, а потому что это было необходимо.

Несколько месяцев, следовавших за отпуском, были очень тяжелы, так как на это время пришлось два наступления, но самому Альберу жилось легче, чем раньше. Он числился ездовым в обозе, следовавшем издали за полком, ел досыта, так как уже не сидел в окопах, а находился у источников снабжения; ему случалось даже понежиться в постели и как-то раз он переспал на ночлеге с податливой девчонкой. Но вовсе не из-за этого Альбер стремился в тыл, — ему хотелось быть уверенным, что он вернется живым. И когда какой-нибудь солдат, явившийся с передовых, с горечью попрекал его, что он «окопался», Альбер отвечал: «Кто-то должен же быть ездовым, хоть я, хоть другой» (а про себя думал: «Говори, говори, голубчик»).

Впрочем, и он иногда бывал в переделках — ведь и полковой обоз, случается, попадает под бомбежку. У Альбера убили в упряжке лошадь, и так как он привязался к ней, то ему больно было смотреть, как она умирает, словно это был человек. В конце концов война — сущая мерзость, ничего хорошего она людям не приносит, только опустошает, разоряет, заставляет зря терять драгоценные годы жизни, и все это ради выгоды немногих. Однако ж достаточно оказаться понятливым парнем, как, например, Мишель Обуан, вовремя словчить, как это делал теперь сам Альбер в меру своих возможностей, и тогда будет меньше риску, что тебя убьют. Со стороны Альбера это не было трусостью, он храбро сражался, за что был два раза упомянут в приказе по дивизии и награжден военным крестом, а просто он обладал здравым смыслом, да еще с тех пор, как он побывал на «Краю света» в сельскохозяйственном отпуску, в нем заговорило чувство ответственности.