Пирс Рид - Дочь профессора

— Ну и что, — сказала Луиза. — Да, предпочитаю.

Лаура рассмеялась.

— Я тоже.

— Просто не понимаю, что вы имеете против Бенни, — сказала Лилиан. — Он же нравился вам раньше.

— Он какой-то глупый, — сказала Лаура, улыбаясь безмятежной детской улыбкой, предназначавшейся всем и никому.

— Он совсем не глуп, — сказала Лилиан. — Как ты считаешь, Гарри?

— Да нет, — сказал Генри. — Не слишком.

— Только потому, — сказала Лилиан, — что он предпочитает говорить о «ред соксах» [23] Бейсбольная команда. , а не о Жан-Поле Сартре…

— Да не потому, мама, — сказала Луиза. — Я вообще ничего не имею против глупых людей. Просто он даже не очень… хорошо воспитан.

— Как ты можешь так говорить! — воскликнула Лилиан, — когда он — сын близкого друга твоего отца? Или, может быть, ты считаешь, — саркастически добавила она, — что Билл тоже не очень хорошо воспитан?

— О нет, Билл в порядке, — сказала Луиза. — Но только он, конечно, реакционер.

На минуту за столом воцарилось молчание.

— Он что? — переспросила Лилиан.

— Реакционер.

— Что это значит, папа? — спросила Лаура.

— Спроси Луизу, — сказал Генри улыбаясь.

Лаура обратила взгляд широко открытых глаз на сестру.

— Что это значит — реакционер?

— Это значит… Это значит, что он старомоден, — в некотором замешательстве ответила Луиза.

— Хм, — произнесла Лилиан; количество выпитого виски помешало ей найти нужные слова для продолжения диспута с дочерью.

— Разве Билл старомоден? — спросила Лаура.

— Луиза хочет сказать, что он политически старомоден, — сказал Генри.

— А это правда, папочка? — спросила Лаура.

— Я бы этого не сказал, — ответил Генри, — но, по-видимому, я тоже должен быть причислен к реакционерам.

Ратлиджи возвратились в Кембридж после Дня труда, и новый учебный год начался, как обычно: для Генри — лекциями и семинарами, для Лилиан — зваными обедами и завтраками с приятельницами, для девочек — занятиями в школе. Но то, начало чему было положено летом, продолжало развиваться и дальше своим путем, скрытым от глаз, как неосознанное недомогание, отчего все непосредственные его проявления легко можно было приписать возрасту, иначе говоря, переходному периоду, через который любая девочка должна пройти. Если Лаура становилась молчаливее и замкнутее, то Луиза словно бы пошла в своем развитии вспять — она все меньше и меньше интересовалась мальчиками и нарядами, а ее дружба с Дэнни Глинкманом и другими скороспелыми подростками-интеллектуалами все крепла.

Живя в одном доме, родители и дети мало виделись друг с другом, и совместно проведенные каникулы в Вермонте, куда они отправились вместе с семейством Лафлинов покататься недельку на лыжах, превратились в тяжкое испытание для всех. Плохие отношения между Луизой и матерью уже стали нормой; в конце концов, сотни матерей и дочерей грызлись друг с другом. С отцом Луиза держалась настороженно, словно чувствуя, что ее дочерняя любовь отвергнута, тем более что в каком-то смысле так оно и получилось. Генри же вел себя крайне неуверенно, будто он и вправду едва не покусился на собственную дочь, и теперь холодно и отчужденно проявлял свой отцовский авторитет, как бы ограждая себя от возможности такого порыва. Благосклонно улыбаясь, он играл — и не без блеска — роль Отца и Профессора политической теории. Впрочем, ему отчасти повезло, так как реплики, подаваемые ему женой и дочерью, показывали, что они избрали себе роли из той же пьесы и ему не грозит, оказавшись в роли короля Лира, увидеть перед собой на сцене леди Уиндермиер. Так, например, когда Луиза спросила его про Вьетнам — что, как и почему? — в ее тоне сквозила скрытая враждебность, вполне в духе непокорной дочери, и это дало возможность Генри замаскировать уклончивую неполноценность своего ответа снисходительно-терпеливой миной обиженного отца, который хотя и молчит, но прекрасно понимает истинную подоплеку этих вопросов, порожденных необоснованной уверенностью в том, что логика, мол, на ее стороне.

Минул год после каникул, проведенных в Африке, настало лето 1965 года, и Генри полностью забыл жаркую ночь в Момбасе. Аромат тела Луизы, который, словно кровь Дункана на руках Макбета, долго не оставлял его в покое, растворился в прошлом, смытый не высокой волной океанского курорта и не душистой мыльной пеной его кембриджской ванны, а упорным волевым решением выкинуть эти воспоминания из головы. И он снова почувствовал себя нравственным человеком, который имеет право говорить о вкладе Америки в дело созидания свободной жизни для всего человечества и учить Луизу, что политика умиротворения диктаторов — верный путь к новым и более жестоким войнам.