Энн Энрайт - Забытый вальс

Как-то днем я вернулась из бассейна, не просушив волосы. Плаванием мы занимались в колледже, там, вероятно, были и мальчишки, в общем, видимо, немного нашкодила.

— Почему она мокрая? — спросил он, обернувшись к Фионе, словно в дом явился тролль или чертяка.

— Она плавала, папочка.

— Плавала?

Неясно, чего именно он не понял, — забыл ли, как люди плавают, или из чего сделана вода, или как становятся мокрыми. Одного только он не забывал до самого конца: умения сталкивать людей лбами. Это он проделывал, даже когда всему остальному разучился.

— Женщина должна быть либо очень красивой, либо очень интересной, — повторял он, когда был еще здоров. — А ты, дорогая, безумно интересна.

«Бэээзумно», — выговаривал он с ленивой ирландской растяжкой, как все свои остроты. Фиона, понятное дело, была бэээзумно красивой.

И спиртное хлестать он не разучился. Фиона готова поспорить на этот счет, но я отчетливо помню, как мы с ней тащили в хоспис на Харолдс-кросс бутылку джина из забегаловки возле парка. Копили карманные деньги, чтобы порадовать папочку.

Он сидел в постели и не узнал нас, когда мы вошли в палату. «Кто вы такие? — спросил он Фиону. — Почему вы меня целуете?» Но разницу между джином и паленой водкой он помнил. Мы знали, что напиток должен быть прозрачным, как вода, но все равно облажались: он выплюнул первый же глоток в стаканчик для чистки зубов и проворчал:

— Это что за хрень?

После чего все равно осушил бутылку.

Он был словно из стекла, внутренности размякли и громко шумели. Слышно было, как движется жидкость в животе, струится по пищеводу, бурчит в кишках, а затем со скрипом поднимается выше, и на лице проступала комически-свирепая гримаса, когда отец усилием воли загонял непокорную жидкость обратно. Подавив внутренний мятеж, он прикрывал глаза и отдыхал. Затем открывал глаза и на две минуты, может, на пять вновь становился самим собой, человеком, которого мы знали: умным, деловым, значительным.

— Не кусай губы, дорогая, весь рот ободрала.

Ему не нравился мой рот, по его мнению, капризный и недовольный. «Чего дуешься? — повторял он, а однажды цветисто высказался перед приятелями: — Можно подумать, она сосала апельсины через теннисную ракетку».

Но он умел и комплименты отпускать. Отец никогда не обращался с нами как с детьми. Задень его — и он даст сдачи, рассмеши — и весь дом содрогнется от смеха. В те времена не было этих педагогических приемчиков, как у Фионы: «Прибери игрушки, а потом мы обнимемся». Когда отец был дома, каждый день превращался в драму, полыхали страсти. Он ссорился с мамой, он любил маму. Уходил из дома. Возвращался домой, тряс нас и обнимал. Я это обожала, упивалась постоянной опасностью и нежданными радостями.

Но, став постарше, я не могла его видеть, когда он напивался: как он поворачивал голову, высматривая дочерей, как продуманно, расчетливо нес чушь, заприметив собеседника. Ненавидела его позу, как он сидел, счастливо отсутствующий или бесовски одержимый каким-то медлительным существом, подкатывал ко мне тяжеловесные фразы, которые с трудом выстраивались в его голове. Красивые фразы, подлые фразы, хвастливые, самоуничижительные.

Или нежные — эти были хуже всего.

— Смотри-ка, да ты у нас красавица.

Подростками мы почти не видели отца. Воскресенье он неизменно проводил дома, но валялся в постели до одиннадцати, а к пяти уже отправлялся «погулять», так что мы имеем шесть часов в неделю и отбивную под мятным соусом в придачу. Делай что хочешь, сходи по нему с ума, как Фиона, будь красивой и милой и самим совершенством, носи трогательные косички, аккуратные бантики, занимайся ирландскими танцами и разучивай песни из «Оклахомы!» [33] «Оклахома!» ( Oklahoma! , 1943) — первый мюзикл, написанный совместно Ричардом Роджерсом и Оскаром Хаммерстайном II, по пьесе Линн Риггз «Зеленеют сирени» ( Green Grow the Lilacs , 1930), в 1955 г. был экранизирован австро-американским режиссером Фредом Циннеманном. или болтайся по дому и дуйся, как я. Все равно. Я была умной дочкой. В смысле, Фиона тоже умна, но ее ум выражался в оценках, а я стала умной, потому что умным нет надобности лезть из кожи вон.

Теперь, когда сестричка добилась идеальной жизни, она подгоняет прошлое к настоящему. Отказывается признавать отца спятившим пьяницей — таким образом, в нашей семье спятили уже двое — и, конечно, не верит в историю о том, как мы возвращались из хосписа на Харолдс-кросс, хохоча и от смеха цепляясь друг за дружку.