Уильям Бойд - Броненосец

— А кортик?

— Ни в коем случае.

— А чем черные носки провинились?

— Черные носки носят только дворецкие и шоферы.

— Ты гений, Иван. А что ты думаешь о кармашках для часов? Я бы не прочь такой завести.

— Джентльмен не станет носить кармашек для часов — это страшное жеманство. Если тебе физически неприятно носить часы на руке, просто положи их в обычный карман. Куда разумнее, уж поверь.

— Хорошо, — согласился Лоример. — Ну, перейдем к шлему. — Он выложил три поляроидных снимка — собственную коллекцию шлемов, — и вручил Ивану листок, где говорилось об их происхождении. Иван бегло взглянул и возвратил снимки.

— Бургонет и барбут меня не интересуют, а вот этот парнишка выглядит неплохо. За него могу дать пять тысяч. Или, ладно, семь тысяч за все три.

— Идет. — Лоример даже извлекал прибыль из такой сделки, но это его не интересовало: он никогда не покупал шлемы ради прибыли. — Они у меня с собой, в машине.

— Выпиши мне чек на тринадцать тысяч — и он твой, — сказал Иван. Потом дотянулся до стола, где стоял на постаменте древнегреческий шлем, и поставил его прямо перед Лоримером. — Я едва покрываю свои расходы.

Лоример раздумывал.

— Я могу выписать чек, но тебе придется немного повременить с обналичиванием. Мне светит одна приличная премия, но ее пока не выплатили. — Иван с любовью посмотрел на него. Лоример знал, что тот вполне искренен: и не только потому, что Лоример постоянный покупатель. Иван наслаждался своей ролью этакого consigliere [16] Советник ( ит .). и универсального источника знаний обо всем, что касалось портновских тайн и этикета. Подобно многим англичанам, он совершенно не заботился о еде и питье (в любое время дня ему вполне годились джин-тоник, сэндвич и банан на закуску), но в вопросах светских таинств Лоример доверял ему как настоящему оракулу, Ивану же весьма льстила, вдобавок забавляя, роль советника. На таких отношениях положительно сказывалось и то, что Лоример никогда не оспаривал ни единого мнения или утверждения, высказанного Иваном.

— Я заверну его тебе, и можешь забирать, — предложил Иван, а потом повернулся и закричал наверх: — Петронелла! Шампанского, дорогая, — мы заключили сделку. Принеси-ка «Круг».

32. Философия страхования Джорджа Хогга.В чем смысл страхования, истинный смысл? — спрашивал нас Хогг. И мы отвечали, послушно вторя учебникам, что первая задача страхования — заменить неуверенность уверенностью в том, что касается экономических последствий разрушительных бедствий. Страхование создает чувство надежности в ненадежном мире. Значит, оно обнадеживает людей, да? — не унимался Хогг. Да, отвечали мы: может случиться нечто трагическое, катастрофическое, неприятное или раздражающее, но вот тут-то и предлагается утешение в виде оговоренной заранее суммы денег. Выходит, что не все потеряно. Мы защищены, можно сказать, в некоторой степени ограждены от риска, от неудачи, от сердечного приступа, от автокатастрофы, увечья, пожара, кражи, потери, — словом, от всего того, что может и должно коснуться нас в жизни однажды или много раз.

Такая позиция, говорил тогда Хогг, в корне безнравственна. Она безнравственна, нечестна и лукава. Подобное понимание поощряет и подпитывает безмятежное представление о том, что все мы вырастем большими, будем счастливыми и здоровыми, влюбимся, заведем семью, будем хорошо зарабатывать, выйдем на пенсию, станем наслаждаться спокойной старостью и мирно умрем во сне. Все это — соблазнительная мечта, рычал тут Хогг, опаснейшая из бредовых фантазий! Все мы знаем, что в действительности жизнь никогда такой не бывает. И что же мы сделали? Мы выдумали страхование, которое дает нам ощущение, что у нас есть хотя бы полшанса, хоть какая-то зацепка, что если вдруг случится что-то плохое (не важно, мелкая неприятность или страшное несчастье), то у нас имеется некоторый заслон от внезапной катастрофы.

С другой стороны, продолжал Хогг, почему бы и изобретенной нами системе не обладать теми же свойствами, что и сама наша жизнь? С чего вдруг самому страхованию быть вещью надежной и незыблемой? Какое мы имеем право полагать, будто те законы неопределенности, что правят людским миром, людским поведением, всей человеческой жизнью, не распространяются и на эту искусственную выдумку, на эту подачку, изобретенную для того, чтобы смягчать удары злой судьбы и роковых неудач?

Хогг оглядывал нас, и глаза его сверкали презрением и жалостью. Мы не имеем права, произносил он торжественным тоном. Подобное отношение, подобный взгляд были глубоко и в корне нефилософичны. И вот здесь-то и появились мы — оценщики убытков. Нам выпала жизненно важная роль: мы стали теми людьми, кто напоминал всем остальным, что в этом мире нет ничего абсолютно надежного, мы стали жульническим элементом, фактором нестабильности в нарочито стабильном мире страхования. «Я застрахован — значит, можно успокоиться», — так мы любим рассуждать. Ничего подобного, говорил Хогг и тряс своим бледным пальцем. Когда мы оцениваем убытки, перед нами встает философский долг. Проводя свои расследования, мы подрываем и отвергаем все льстивые обещания вознаграждения. Мы осуществляем, на свой скромный лад, один из великих и непреклонных жизненных принципов: ничто не бывает надежным, ничто не бывает безопасным, ничто не свободно от риска, ничто не возмещается сполна. Ничто не вечно. Это благородное призвание, говорил он, — выходить к миру и выполнять свой долг.