Бернард Вербер - Танатонавты

Я замялся.

— Ну-у… это…

— Да не суетись ты так. Надо будет, сымпровизируем.

И он залихватски мне подмигнул.

Смелый парень. Даже меня хотел ободрить. Зная, что там его ждут непреодолимые препятствия, он все же пытался снять с меня вину за ту беду, к которой все это могло привести. На мгновение я захотел ему сказать: «Бегите отсюда, пока еще не поздно!». Но Рауль, завидев мою нерешительность, тут же вмешался:

— Браво! Браво, Марселлин, отлично сказано!

Все зааплодировали, включая меня.

Чему мы аплодируем? Я не знаю. Может быть, моей «ракете на тот свет», может быть, храбрости Марселлина, а может быть, совершенно неуместной здесь красоте Амандины. Да-а, такой куколке только в манекенщицы. А ждет ее будущее «соучастника убийства».

— А засим мы приступаем к запуску души…, — напыщенно произнес Рауль.

И затянулся сигареткой.

Марселлин расплылся в улыбке, как альпинист-дилетант, собравшийся покорить Эверест в своих новых городских туфлях. Он отдал нам честь, вовсе не напоминавшую последний жест приговоренного к смерти. Все мы ответили ему ободряющими улыбками.

— Ну, бон вояж!

Пока я с компьютера вносил последние поправки, Амандина запеленала нашего туриста в охлаждающую накидку.

— Готов?

— Готов!

Амандина включила видеокамеру на запись всей этой сцены. Марселлин перекрестился. Закрыв глаза, он начал медленный отсчет:

— Шесть… пять… четыре… три… два… один… Пуск!

И твердой рукой нажал на выключатель.

"Индейцы майя считали, что смерть означает отправление в Ад, называвшийся Митнал. Там демоны пытали душу холодом, голодом, жаждой и другими страданиями.

У майя существовало девять повелителей ночи, соответствовавших, несомненно, девяти подземным владениям ацтеков.

Душа покойника должна была пересечь пять рек, заполненных кровью, пылью и колючками. Достигнув затем перекрестка, она подвергалась испытаниям во дворце раскаленной золы, дворце ножей, дворце холода, дворце ягуаров и дворце вампиров".

Все мы напряженно следили за экранами приборов. Сердце Марселлина, пусть слабо, но все еще билось. Его пульс упал гораздо ниже частоты сердцебиений человека, охваченного глубоким сном. Температура тела снизилась почти на четыре градуса.

— Сколько уже прошло? — спросил один из заключенных.

Амандина взглянула на часы. Я лично знал, что прошло больше получаса, как Марселлин совершил свой великий прыжок. Уже двадцать минут, как он находился в глубокой коме.

Лицо его напоминало спящего.

— Пусть все получится, пусть все получится! — словно заклинание твердили Хьюго с Клементом, два наших других танатонавта.

Я протянул было руку к Марселлину, чтобы на ощупь оценить состояние его организма, но Рауль меня остановил.

— Не трогай пока. Его нельзя слишком рано будить.

— Но как мы узнаем, что получилось?

— Если откроет глаза, то получилось, — рассудительно сказал начальник «Проекта Парадиз».

Каждые десять секунд раздавался мелодичный сигнал электрокардиографа, напоминая гидролокатор атомной подводной лодки, совершающей поход в неизмеримых глубинах. Тело Марселлина по-прежнему лежало на стоматологическом кресле. Но где могла находиться его душа?

Более часа я отчаянно предпринимал попытки кардиомассажа. Как только перестал звучать электрокардиограф, воцарилась общая паника.

Амандина растирала руки и ноги Марселлина, пока Рауль прилаживал ему кислородную маску. Мы вместе отсчитывали «раз, два, три» и я обеими руками давил на грудную клетку, в районе сердца. Рауль вдувал Марселлину воздух через ноздри, чтобы возбудить респираторную активность.

Электрошок ни к чему новому не привел, если не считать, что у него открылись глаза и рот. Глаза были пусты, рот обмякший.

Мы все обливались потом, борясь над инертным телом.

Я пытался подавить всплывающий в моей голове вопрос: «Чем это я здесь занимаюсь?» Но чем больше я видел, что должен объявить Марселлина мертвым, тем настойчивей звучал этот вопрос. «Чем это я здесь занимаюсь?»

Да, так чем же?

Я хотел оказаться где-нибудь в другом месте, заниматься чем-то другим. Никогда не принимать участие в этой операции.

Было уже слишком поздно, чтобы вернуть Марселлина к жизни. Слишком поздно и мы все это знали, но отказывались принять. В особенности я. Что меня беспокоило, так это мое первое «убийство». Могу вас заверить, это все равно как распотрошить совершенно живого человека, который только что сказал вам «Привет!», и чуть позднее взирать на его недвижное, словно засохшее дерево, тело!