Виктория Токарева - Звезда в тумане

Мы идём вдоль длинной сплошной высокой стены, а навстречу нам медленно, тоже прогуливаясь, — два молодых узбека в халатах. И мне кажется, что я гуляю по территории сумасшедшего дома.

К нам осторожно приблизилась собака, рыжая, как лиса. Её уши были срезаны до основания, и собака выглядела так, будто на неё надели купальную шапку.

Я догадываюсь: уши срезают для того, чтобы собака лучше слышала приближающегося вора. Она была до того худая, что можно пересчитать все ребра. Я достала из кармана баранку и бросила собаке. Она поймала её на лету, сразу заглотнула и, видимо, подавилась. Пошла от меня, осторожно и недоуменно неся своё невесомое тело. Наклонила голову, вернула на землю баранку, после этого уже с толком съела и снова подошла ко мне.

Меня вдруг пробил озноб, и я затряслась так, как будто я только что вылезла из осенней речки на берег.

— Ты замёрзла? — удивилась Лия.

Я куталась в чопан. У меня зуб на зуб не попадал. А собака стояла и смотрела, чуть склонив свою круглую голову.

Это был не холод. Просто сострадание и нежность возвращались в меня. Так, наверное, возвращается душа в заброшенное тело, как хозяин в пустующий дом.

Вторник

— Папа звонил, — сказала Машка Кудрявцева, глядя на меня исподлобья.

Я увидела по её лицу, что она знает ВСЕ, но не знает — знаю ли я, и боится нанести мне душевную травму.

Врать она, бедная, не умеет, и на её детском личике столько всего, что я не могу смотреть. Наклоняюсь и расстёгиваю дорожную сумку. Достаю подарки: чопан, тюбетейку, казан для плова и кумган — кувшин для омовения.

В Москве это все неприменимо, включая казан, так как он без крышки и не лезет в духовку.

— Кому звонил, тебе или мне? — спрашиваю я.

— Разве это не одно и то же?

— Конечно, нет. Ты — это ты. А я — это я.

Я даю ей право на самоопределение, вплоть до отделения. Право на автономность. Но она отвергает это право.

— Глупости. Я — это ты. А ты — это я.

Мне тяжело существовать на корточках, и я сажусь на пол.

— Мама, у меня к тебе очень, очень важное дело. Я хочу поехать с Костей на каникулы к ним на дачу.

— Хочешь, так поезжай, — отвечаю я.

Машка не ожидала такого поворота событий. Она приготовилась к моему сопротивлению, а сопротивления не последовало. И было похоже, как если бы она разбежалась, чтобы вышибить дверь, а дверь оказалась открытой. Машка мысленно поднялась, мысленно отряхнулась.

— К тебе хочет зайти Костина мама. Выразить ответстенность.

— Какую ещё ответственность? — насторожилась я.

— За меня. Вообще…

— А зачем?

Хотя глупый вопрос. Это, пожалуй, самое главное в жизни — ответственность друг за друга.

Я поднимаюсь. Подхожу к окну. Смотрю, как метёт мелкая колкая метель.

Из моего окна виднеется посольство Ливии, обнесённое забором.

То, что внутри забора, — их территория. Вокруг зимняя Москва, а в середине — Ливия, с её кушаньями и традициями.

— Что отец говорил?

— Говорил, что я уже большая.

Значит, взывал к пониманию: «Ты уже большая и все должна понимать». А если Машка отказывалась понимать, то утешал себя: «Вырастешь, поймёшь».

— Маша…

— Что?

— Если ты выйдешь замуж, возьмёшь меня к себе?

— Само собой…

— Я не буду занудствовать. Я буду покладистая старушка.

Машка помолчала у меня за спиной. Потом спросила:

— А ты видела мои белые сапоги?

— Хочешь, возьми мои.

— А ты? — оторопела Машка.

— А я иногда у тебя их буду брать.

Машка соображает, и я, не оборачиваясь, вижу, как напряжён мыслью её детский лобик.

— Нет, — отвергает Машка. — Лучше я у тебя их буду брать. В крайнем случае.

Она подходит ко мне, обнимает. Замыкает пространство. Как забор вокруг посольства. А в середине наше с ней государство.

Среда

Колбы с растворами стоят, просвечивая на свету, как бутылки в баре. Моя лаборатория больше не кажется мне обиталищем доктора Фауста. Но и захламлённым чуланом — тоже не кажется. Это нормальная хорошо оборудованная лаборатория в современном научном учреждении.

А я — нормальный научный сотрудник, работающий над очередной биологичёской проблемой. Я уже знаю, что гормон счастья анти-адреналин в значительной степени состоит из белка, поэтому толстые люди более добродушны, чем худые. И ещё я знаю, что никакого переворота в науке я не сделаю и искусственного счастья не создам, ибо не бывает искусственного счастья. Так же, как не может быть искусственного хлеба.

Что касается моего генеральства, то никакой я не генерал, и не в чинах дело. Как говорил Антон Павлович Чехов: «Наличие больших собак не должно смущать маленьких собак, ибо каждая лает тем голосом, который у неё есть».