Исаак Башевис-Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея

— Но ведь не силком же она вас тут держит? Почему бы вам не уехать в Париж или в Америку?

— Что вы? Я влюбился в Израиль! Восхищаюсь этой страной. Раньше я проповедовал безучастность, но здесь эта философия не работает. Когда ночью я иду по здешним узеньким улочкам и светит луна, меня охватывает настоящий восторг. Мне кажется, я умер бы от тоски, если бы мне пришлось жить где-то еще. Гуляя по берегу моря, я буквально слышу голоса пророков. Я понимаю, это просто игра воображения, но мне и вправду кажется, что меня окружают древние израильтяне, ханаане и прочие племена, с которыми сражался Иисус Навин. Я жил в Алжире и в Марокко. Тамошние призраки — это кровожадные убийцы, разбойники, маньяки. А тут — герои и праведники. Хоть я и не верю в Бога, здесь я как будто слышу Его. Атавизм, с которым мы, евреи, ничего не можем поделать и который значит для нас больше, чем инстинкт самосохранения. Наверное, вы тоже чувствуете что-то подобное?

— Начинаю чувствовать.

— Ради своего же блага бегите, пока не поздно. Если вы просидите здесь полгода, то уже никогда отсюда не выберетесь.

— И вы еще называете себя атеистом? — спросил я.

— Какая разница, как я себя называю? Мне бы хотелось, чтобы вы познакомились с Соней и увидели мои работы. Она читала ваши книги и, когда в газетах поместили сообщение о вашем приезде, ужасно разволновалась. Она и всегда-то спит не больше двух-трех часов, а той ночью вообще не спала — до рассвета говорила о вас.

— Что она обо мне знает?

— То, что ей рассказывал Зорах. Кстати, я тоже часто говорил с ней о вас. Сам не знаю почему.

— Как мне с ней связаться?

— Позвоните ей. Но только, ради Бога, не упоминайте моего имени. Вы не знаете, что я здесь. Если захочет, она сама устроит нашу встречу. Ни в коем случае не ссылайтесь на меня, просто скажите, что вы друг Зораха. Она живет в постоянном страхе разоблачения. Это уже настоящая фобия.

Товия умолк, и я открыл дверь на балкон. В лицо ударила волна раскаленного воздуха. Я стоял и смотрел на крыши, окна, балконы, магазины. Чем все это так уж сильно отличается от Бруклина? — недоумевал я. Но нет, это не обычный хамсин, а огонь с Синая. И небо не просто небо, а небеса с ангелами и серафимами. Этот продавец ортопедической обуви — прямой потомок тех, кто уцелел после вавилонского пленения, а может быть, и тех, кого потом изгнали из Испании. И вот Господь привел его в землю, которую заповедал Аврааму. Он, как и все остальные здесь, тоже пленник, вроде Товии Анфанга.

Я сидел рядом с Соней в ее крошечном автомобиле. Мы ехали в Яффу. Соня вела машину одной рукой, на запястье болталась цепочка с позолоченными подвесками-амулетами. В другой руке она держала сигарету. Я время от времени поглядывал на нее краем глаза. Она была низенькая, худая, смуглая, с высокими скулами и вздернутым носом с широкими вывернутыми ноздрями, как у бульдога. Тяжелый волевой подбородок порос волосами. Губы — мясистые, зубы — крупные и кривые. Она без конца сигналила и на чем свет стоит поносила других водителей, посмевших перегородить ей дорогу.

— Зачем вам эта Америка? — спросила она. — Наше место здесь. Вот увидите, в Америке тоже будет антисемитизм, как в Польше. Собственно, он там уже есть. Конечно, они могут позволить себе парочку евреев-сенаторов, даже какого-нибудь еврея-губернатора, но, как вам прекрасно известно, тысяча евреев при этом подвергается дискриминации. Лучше переезжайте к нам. Вас встретят с распростертыми объятиями.

Соня затормозила у дома с куполообразным верхом. Навстречу с лаем выскочила собака. Маленький темнокожий человечек, араб или йеменский еврей, копался в песчаном саду. Мы вошли в большую залу, стены которой были сплошь увешаны картинами, как в музее. Ставни были закрыты, и Соня не стала их открывать. В полумраке я разглядел сцены из польской и парижской жизни; варшавский рынок; женщины в париках; ешиботники; музыканты, играющие на свадьбе; пляшущие хасиды.

— Одному Богу известно, как мне удалось сохранить все это, — сказала Соня, — это настоящее чудо. В последние годы жизни Зорах трудился сутки напролет. Никогда раньше он так много не работал. Будто предчувствовал, что ему недолго осталось. Кроме картин он еще начал писать мемуары. Сотни страниц. Может быть, вы не знаете, но последнее время мы опять жили вместе. Мы помирились, и он снова стал верным мужем. Он диктовал мне свою биографию. Зорах часто вспоминал о вас. Всегда с восхищением.

— Я смотрю, он стал писать в более абстрактной манере, — перебил я ее.