Исаак Башевис-Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея

Вторым примечательным событием была внезапно вспыхнувшая любовь Бенце к Цветл, жене Фейтла. Жена и дети Бенце остались в Варшаве, и теперь ему нужно было быстренько сблизиться с Цветл. Я видел, как они обнимаются и целуются на бегу, словно давнишние любовники. Когда она предложила ему какой-то лакомый кусочек, он ел у нее с ладони. Казалось, она просто забыла о Фейтле, отставшем от них на несколько километров. Донельзя груженный собственным скарбом, Бенце теперь нес еще коробку Цветл, а она за это подкармливала его колбасками и крендельками. Во всем этом было что-то невероятно порочное и в то же время типичное — столь свойственное человеческой природе.

Наконец мы прибежали в какое-то местечко — не помню, как оно называлось, — еще не тронутое войной. Может быть, это была уже сталинская Польша, а может быть, ничейная земля — я до сих пор не знаю. Тамошние евреи вынесли нам хлеб, воду, молоко. Гостиницы не было, поэтому часть беженцев разместили в доме учения, а часть — в доме для бедняков. Но так как Бенце с Цветл прибежали первыми, их пригласил к себе какой-то сталинист. Через несколько часов в доме учения я увидел Фейтла. Он лежал на лавке. Босой. Распухшие ступни стерты в кровь. Он был настолько измучен и подавлен, что даже не узнал меня, хотя мы каждый день встречались в Писательском клубе. Я назвался, и он сказал: «Зейнвел, я больше не жилец».

Я боялся, что он умрет той же ночью, но каким-то чудом ему все-таки удалось дотащиться до Белостока. Там его судили сталинисты. Мне рассказывали, что его заставили сознаться во всех мыслимых и немыслимых преступлениях против трудящихся масс, обозвать себя фашистом, гитлеровским шпионом и врагом народа. Насколько мне известно, из Белостока он сбежал в Вильно, где, скорее всего, и погиб от рук нацистов. У меня тоже были некоторые неприятности в Белостоке, и я тоже бежал, но это уже, что называется, отдельная история.

О том, что творилось в Белостоке с тридцать девятого по сорок первый, можно написать целые тома. На какое-то короткое время власть и вправду перешла к варшавским сталинистам. Они даже создали собственные органы НКВД и начали чистку еврейских изданий и травлю еврейских писателей. Некий молодой человек, марксистский литературный критик из Варшавы, зарекомендовал себя выдающимся сцециалистом в деле обнаружения следов контрреволюции, фашизма, правоуклонизма, левоуклоиизма и троцкизма в стихах, рассказах и пьесах. Кто-то сочинил стихотворение про весну, и этот критик доказал, что за такими, казалось бы, невинными словами, как «цветы» и «бабочки», скрываются намеки на Муссолини, Леона Блюма, Троцкого и Нормана Томаса. Птицы, оказывается, были не просто птицами, а бандами Махно и Деникина; а цветы — символизировали казненных контрреволюционеров Рыкова, Каменева и Зиновьева. Бенце был одним из судей! Очень скоро сталинисты стали доносить друг на друга советским властям. Все это продолжалось до июня сорок первого года, когда в Белосток вошли нацисты и тем, кто еще оставался в живых, пришлось спешно уносить ноги.

— А что стало с Бенце? — спросил я. — Он жив?

— Жив? Да вы что? Из этих людей в живых никого не осталось. Их всех ликвидировали, кого раньше, кого позже. В сорок первом мне посчастливилось сбежать в Шанхай, и уже там кто-то мне рассказал, что, когда Бенце в конце концов добрался до Советской России и бросился на колени целовать землю первой в мире страны победившего социализма, красноармеец схватил его за шиворот и арестовал. Его сослали куда-то на Север, в такие места, где и самому большому здоровяку не протянуть дольше года. Сотни тысяч таких, как Бенце, отправили на верную смерть во имя светлого будущего человечества.

— А что произошло с Цветл? — поинтересовался я.

— С Цветл? В сорок восьмом она уехала в Израиль, снова вышла замуж, а потом умерла от рака. — Зейнвел Маркус стряхнул сигаретный пепел в холодный кофе. — Вот таковы люди, — сказал он. — Таково их прошлое и — весьма вероятно — их будущее. Еще по чашечке?

Когда Израиль Данцигер вышел на пенсию и переехал в Майами-Бич, ему показалось, что он попал на другую планету. В возрасте пятидесяти шести лет ему пришлось бросить все, что он любил и к чему был так привязан: фабрику в Нью-Йорке, свои доходные дома, свой офис, своих детей, друзей и родственников. Его жена Хильда купила дом с садом на берегу Индейской реки. Это был комфортабельный дом с бельведером, патио, бассейном, пальмами, цветочными клумбами и специальными шезлонгами, спинка которых устроена таким образом, чтобы сидящий получал небольшую нагрузку на сердце. От реки немножко попахивало гниловатой водой, но с океана до которого было рукой подать, дул свежий ветер.