Хавьер Мариас - Дела твои, любовь

Я говорю о физическом страхе, разумеется. Вы, женщины, внушаете страх иного свойства: нам внушает страх ваша требовательность, упорство, с которым вы добиваетесь поставленной цели, негодование, которое охватывает вас всякий раз, когда чей-то поступок кажется вам — иногда без всяких на то оснований — безнравственным. Вот уже две недели, как ты тоже находишься в таком состоянии. Но в данном случае твое негодование объяснимо, у тебя есть на то причины, хотя это тоже вопрос спорный.

Он помолчал немного, потер рукой подбородок, задумчиво глядя куда-то поверх меня, словно на самом деле размышлял, словно вопрос, который он собирался мне задать, действительно только что пришел ему в голову:

— Единственное, чего я никак не могу понять, — это зачем ты вышла, зачем допустила, чтобы произошло то, что происходит сейчас? Если бы ты продолжала лежать тихо, если бы дождалась, пока я вернусь в спальню, я бы ни секунды не сомневался в том, что ты нас не слышала, что ты ничего не знаешь, что в наших с тобой отношениях ничего не изменилось. Хотя, конечно, рано или поздно я заметил бы, что ты меня боишься. Страх такая вещь, которую не спрячешь, которая, однажды возникнув, потом уже не исчезает никуда.

Он опять помолчал, сделал глоток, закурил новую сигарету, поднялся с дивана, сделал несколько кругов по комнате и остановился у меня за спиной. Когда он встал с дивана, я вздрогнула (я очень испугалась, я не знала, чего от него ждать), и он заметил это, а когда остановился позади меня, подняв руки и держа их на уровне моей головы, я тут же обернулась, словно не хотела выпускать его из поля зрения или словно почувствовала опасность. Тогда он слегка развел руки и усмехнулся. "Вот видишь, — говорила его усмешка, — я был прав: тебе неспокойно, когда ты не знаешь, где я. Еще пару недель назад тебя ничуть не взволновали бы мои передвижения за твоей спиной — ты на них и внимания бы не обратила". На самом деле причин для беспокойства (а уж тем более страха) не было никаких. Диас-Варела говорил спокойно и сдержанно, без раздражения и возбуждения, он не упрекал меня и не обвинял. Наверное, это-то и было странно: ведь он говорил со мной о жестоком преступлении — об убийстве, которое он подготовил и организовал, которое было совершено по его приказу, а об этом не говорят таким естественным тоном, по крайней мере, так не говорили раньше, в совсем еще недавнем прошлом. Тогда, если люди узнавали о чем-то подобном, то не было ни объяснений, ни неспешных разговоров, ни попыток разобраться в обстоятельствах дела: были только ужас и ярость, крики, возмущение, гневные обвинения. А чаще всего люди просто хватали веревку и вешали убийцу на первом попавшемся дереве. А тот, в свою очередь, пытался бежать и, если попытка удавалась, убивал снова — всякий раз, когда у него появлялась в этом нужда. "В странное время мы живем, — думала я. — Обо всем позволительно говорить, все готовы выслушать любого, о чем бы он ни собирался рассказать, о каком злодеянии ни решил бы поведать. И рассказать не затем, чтобы оправдаться, а лишь потому, что ему кажется, будто его леденящая кровь история интересна сама по себе". Но тут же мне пришла в голову другая, меня саму удивившая мысль: "Подобная откровенность — наш общий недостаток, но я не могу ничего изменить: я тоже принадлежу этому времени, я тоже в нем живу. Я всего лишь пешка".

"Отпираться бессмысленно", — сказал Диас-Варела в самом начале разговора. И был прав.

Однако, на случай, если я все же буду упорствовать и все отрицать, он сделал несколько полупризнаний ("я допустил ошибку", "нужно было выйти и поговорить с Руиберрисом на улице"), чтобы мне ничего не оставалось, как задать ему прямой вопрос: "Так о чем, черт побери, вы говорили?" Так что, сколько бы я ни упиралась, сколько ни уверяла бы, что знать ничего не знаю, мне все равно пришлось бы потребовать, чтобы он все рассказал, и пришлось бы выслушать его рассказ, но выслушать с начала и до конца. И я решила, что мне следует честно во всем признаться: тогда мне не придется лишний раз вздрагивать от ужасных подробностей, которые я и без того не могу забыть, а ему, возможно, не придется лишний раз лгать мне. История, которую он собирается мне рассказать, не из приятных, а потому, чем она будет короче, тем лучше. А может быть, он вовсе не собирается ничего рассказывать, а, наоборот, собирается допросить меня? Или пуститься в отвлеченные рассуждения? Я хотела уйти, но даже не попыталась сделать это: не могла сдвинуться с места.