Хавьер Мариас - Дела твои, любовь

Первым делом профессор Рико опроверг слова своего спутника:

— Послушай, Диас-Варела, я никогда не "болтаюсь на улице", даже если нахожусь на улице и даже если не знаю, чем мне заняться, что действительно случается со мной довольно часто. Бывает, я выхожу из дома в Сант-Кугат — я там живу, — уточнение предназначалось нам с Луисой, он сначала искоса взглянул на нее, потом на меня, и вдруг понимаю, что не знаю, зачем вышел из дома и куда должен идти. Или приезжаю в Барселону и не могу вспомнить, с какой целью туда приехал. Тогда я останавливаюсь. Не суечусь, ничего не предпринимаю, просто стою на месте и жду, пока не вспомню, что мне нужно сделать. Заметь: даже в таких случаях я не "болтаюсь на улице". Я из тех немногих людей, которые, когда в замешательстве останавливаются посреди дороги, не производят впечатления растерянных или беспомощных. Я прекрасно знаю, какое впечатление произвожу: во мне видят серьезного человека, который о чем-то глубоко задумался — возможно, делает последний шаг на пути к великому открытию или, может быть, сочиняет в уме изысканный сонет. Если кто-нибудь из знакомых застает меня в таком состоянии, то не осмеливается даже приблизиться ко мне, чтобы поздороваться (хотя я спокойно стою на тротуаре — я никогда не приваливаюсь к стене, словно жду кого-то, кто опаздывает на встречу), боясь прервать мои размышления, помешать мне обдумывать что-то важное. И никто меня не толкает: мой серьезный вид заставляет невеж быть учтивее. Они понимают, что перед ними человек, занятый высокоинтеллектуальной работой, и предпочитают со мной не связываться, опасаясь, что это может для них плохо кончиться: кто знает, чего ждать от подобного типа?

Луиса с трудом удерживалась от смеха, и я тоже. Еще несколько минут назад взгляд ее был полон безысходной тоски — и вот она уже смеется, ее развеселил незнакомый человек! Лишнее подтверждение того, что она обладала недюжинным запасом жизненной силы, что она могла, если можно так сказать, становиться счастливой на минуту. Таких людей мало, но они есть. Они не могут долго быть несчастными, им это состояние невыносимо, они справляются с ним довольно быстро, хотя переживают горе глубоко и сильно. Десверн наверняка тоже был из этих людей, и вполне вероятно, что если бы умерла Луиса, а он был бы жив, он вел бы себя так же, как вела себя сейчас его жена. "Впрочем, если бы умерла Луиса и он остался вдовцом, меня бы сейчас здесь не было", — подумала я. Да, есть люди, которые терпеть не могут несчастья. Не потому, что они легкомысленные или пустоголовые. Если случилось горе, они, конечно, страдают, как и все остальные. Но они стремятся поскорее покончить с этим состоянием, и им это удается довольно легко, потому лишь, что они не могут со страданием сосуществовать. Для них естественно быть беззаботными и веселыми, страдание чуждо их природе, а с природой не поспоришь. Возможно, Луиса была устроена просто: когда нужно было плакать, она плакала, а когда нужно было смеяться, смеялась. И второе могло следовать за первым без всякой паузы: все зависело от того, к чему ее в данную минуту побуждали. Это вовсе не значит, что она была глупа, — она была, без сомнения, человеком умным. Просто ум тут совершенно ни при чем, здесь все определяет характер, а это уже совсем другая категория, совсем другая сфера.

На профессоре Рико были пиджак серо-зеленого цвета с небрежно завязанным темно-зеленым галстуком и светло-бежевая рубашка. Все хорошо сочеталось (за исключением разве что платка, кончик которого высовывался из нагрудного кармана, — он был слишком яркого зеленого цвета), хотя профессор вряд ли тратил много времени на обдумывание того, что ему надеть.

— И все-таки однажды на тебя напали на улице, профессор. Это было здесь, в Мадриде, помнишь? — возразил Диас-Варела. — Уже много лет прошло, но я этот случай не забыл. В самом центре, на Гран-Виа, возле банкомата, сразу после того, как ты забрал оттуда деньги. Ну что, будешь спорить?

Профессору не хотелось вспоминать. Он достал сигарету, закурил, не посчитав нужным спросить на это разрешения. Луиса тут же подала ему пепельницу. Потом широко развел руки (в одной — пепельница, в другой — сигарета) и произнес тоном оратора, утомленного тупостью слушателя или несостоятельностью его аргументов:

— Но это же совсем другое дело. С тем, о чем я говорил, это не имеет никакой связи.

— Это почему же? Ты находился на улице, и злоумышленник тебя не пощадил.

Профессор снисходительно махнул в его сторону рукой, в которой держал сигарету. Сигарета упала на пол. Она лежала там, а профессор смотрел на нее с любопытством и отвращением, словно это был таракан, к которому он не имеет никакого отношения: должен прийти кто-то, кто раздавит этого таракана и отбросит куда-нибудь подальше. Поскольку никто сигарету не поднял, он достал из пачки другую. Ему, казалось, не было дела до того, что сигарета может прожечь паркет, — видимо, он принадлежал к тем людям, которые полагают, будто и без них всегда найдется кто-то, кто расставит все по своим местам и устранит все неполадки. Это не высокомерие и не безразличие — просто их головы так устроены, что не воспринимают вещей практических, иными словами, не воспринимают окружающую их действительность.