Аркадий Вайнер - Петля и камень на зелёной траве

– О-о, этого я и сам теперь не знаю, – засмеялся я злорадным сипящим смехом. – Во всяком случае – далеко отсюда. С поезда не уронишь…

– А именно? – весь посунулся ко мне Крутованов.

– Ничего я вам не скажу, не надрывайтесь зря…

– А вы отдаете себе отчет в своем положении?

– Конечно. И не грозите вы мне! Вам меня не испугать! Как говорят в домино – я сделал «рыбу»! Даже если вы меня сейчас убьете, последний ход все равно остался за мной! Вам – капут!…

– Почему же это нам капут? – усмехнулся Юрий Михайлович, но смешок вышел неуверенный, дребезжащий.

– Потому что эти бумажки – бомба под все ваши дела, договоры, переговоры, контракты, под все ваше бесконечное вранье! И весь мир мне поверит! А чтобы ни один дурак не усомнился в моей правдивости, вы скрепили этот меморандум государственными печатями: посадили Улу в психушку, меня – в тюрьму, а Шурика – загнали под колеса…

– Все, что вы говорите, – ерунда, но я не намерен спорить об этом, – с тонкой нотой растерянности, с огромным искренним непониманием сказал Юрий Михайлович, и щека у него снова задрожала. – Но я хочу вас спросить о другом. Зачем вы вообще затеяли эту историю?

– Я ее не затевал. Ее затеяли вы. А я только рассказал. И никаких законов я не нарушал…

– Ну, допустим, допустим! – махнул он нетерпеливо рукой. – Но зачем?…

– Я хочу, чтобы вы выпустили Улу Гинзбург, – твердо отсек я.

– Не врите! – пронзительно крикнул Крутованов. – Вы стали этим заниматься и ковыряться во всей этой грязи задолго до всего случившегося… Вы! Вы ей рассказали все эти басни! Из-за вас она находится сейчас в своем печальном положении…

– Я не вру. Когда я начал ковыряться в вашей кровавой грязи, я просто хотел знать правду. А меморандум я написал, чтобы спасти Улу…

Крутованов махнул на меня рукой, уселся опять в свою вольную позу – нога на ногу и насмешливо спросил:

– Ну, и что, удалось вам узнать правду?

– Думаю, что да!

Бес сочувственно покачал головой:

– Вы просто блаженный дурачок. Если так случится, что вашу постыдную писанину опубликуют, а Суламифь Гинзбург врачи вылечат и выпустят из клиники, она сама после вашей медвежьей услуги будет умолять власти не лишать ее нашего гражданства и никуда не отправлять отсюда…

Пошел какой-то очередной их подлючий ход, блесна с крючком уже крутилась около моего носа, и я, не меняя позы, тем же равнодушным голосом поинтересовался:

– Отчего же это?

– От позора. Вы же не всю правду сообщили в своем пакостном сочинении…

– Что же вас там не удовлетворило?

Крутованов прошелся по комнате, подбоченясь, остановился против меня:

– А то, что вы в своем фантастическом опусе ограничились невнятной скороговоркой в той части, которую считали невыгодным акцентировать… Уж если писать всю правду – то всю, а не только ту, что вас устраивает…

– Какая же правда меня не устраивала?

– Ну, например, вот тут… – он взял у Юрия Михайловича, смотревшего на меня с недоуменным отвращением, меморандум и мгновенно открыл его на интересующей странице: – Вот тут вы более или менее справедливо пишете о том, что Михайлович получал исчерпывающую информацию о Михоэлсе из близкого к нему окружения. А от кого именно?

– Не знаю. Но это сейчас не имеет значения…

– Имеет! – выкрикнул Крутованов. – Именно это как раз имеет значение! А получал он информацию от агента-осведомителя по кличке «Кантор»…

Нехорошо мне было. Кружилась голова, душно, под ложечкой каменно давил тяжелый ком, тошнота сводила скулы и заполняла кислотой рот.

Господи, избавь меня!

– А кем был в миру этот осведомитель – вы знаете? – спросил с торжеством Юрий Михайлович, и щека его дернулась от неудержимого ликования.

– Нет, – помотал я головой.

– Его звали Моисей Гинзбург…

Огромная легкость падения в пустоту. Тишина. Их счастливые ухмылки победителей. Они от меня уже не скрывают своих тайн. Может быть, я умер? Может быть, ничего не происходит? Всплеск фантазии, клочок мыслей после жизни, пролетевший в никогда. Шурик, мы, наверное, умерли вместе. Им ничего не нужно скрывать от меня. Когда-то мне рассказывал старый писатель Рабин, как в тридцать седьмом году на ночных допросах следователь велел ему отворачиваться к окну, а сам занимался любовью со стенографисткой здесь же, на диване, – он знал, что Рабин уже умер.

Я, наверное, умер. А они врут. Им не поверят, им никто не поверит. Или поверят? Я им разве верю? Я верю? Они хотят растоптать последнее… Зачем же они тогда его убили? Если это правда – то убивать было зачем?