Аркадий Вайнер - Петля и камень на зелёной траве

– Иди, Риточка, вперед, мы тебя сейчас догоним, мне надо с Алешей поговорить, – сказала ей Эва и обернулась ко мне: – Ну, что скажешь про нашего молодца?

– Ничего не скажу.

– Чего так?

– Это мы с тобой его с двух сторон подпихнули…

– Не выдумывай! – махнула она рукой и неожиданно засмеялась: – Я его даже уважать больше стала. Хотя мне тут дадут за него прикурить…

Я взглянул на нее – чуть заметно тряслись ноздри и зрачок был огромный, почти черный, во весь глаз. Видать, крепко с утра подкололась.

– А чего же ты не спрашиваешь про свою любимую? – сказала она с тем же ненормальным смешком.

– Ты все равно ничего не скажешь. Ты ее ненавидишь…

– Это верно, – легко согласилась Эва. – Но я тебя много лет любила, дурачок. – И добавила с болью: – Ничего ты не понимал никогда. Пропала наша жизнь…

Мы дошли до ворот, она остановилась и сказала:

– Я на поминки не поеду. Давай здесь попрощаемся, – она расстегнула сумку и достала сложенный лист бумаги, протянула: – На, спрячь, чтобы дождь не замочил…

– Что это?

– Это мое, личное, заключение о том, что твоя Ула Гинзбург психически абсолютно здорова. Распорядишься им правильно – меня погубишь, но ее вытащишь…

К Клаве Мелихе ночью приходил и сожительствовал с ней Сталин.

Ольга Степановна придирчиво выспрашивала про обстоятельства и детали. Клава задумчиво поясняла:

– Мужик как мужик… но старенький… росту очень высокого… в шинели богатой… вроде генеральской… все чин-чином…

– Это чё – снилось тебе, что ли?

– Снилось!… Как же! Приходил взаправду… с авосечкой… а там бутылка, ясное дело… колбаска копченая по четыре рубля… и лимон… Я, говорит, страшное дело, как лимоны уважаю… От них вся сила происходит…

– Ну и что потом?

– Чё! Чё! Будто сама не знаешь – че потом бывает!… Легли мы с им…

– И как он?

– Обыкновенно! Я ведь не себе для удовольствия… а ему… из уважения…

– Вот и врешь!

– Чё это я вру?… Чё это я вру? – загудела, накаляясь, Клава. – Ты на меня щас не смотри… я на воле такая хорошенькая была… да… хорошенькая такая… мне даже однажды офицер в трамвае место уступил…

– Врешь! – ликовала Ольга Степановна. – Коли ты правду говоришь, где же бутылка, которую вы выпили? А? А? А?

Забулькала, тяжело, с присвистом задышала Клава, забормотала быстро и вдруг с ревом бросилась на Ольгу Степановну: Ты ее скрала… хабалка проклятая… сдала за двенадцать копеек… и мне же в душу плюешь!… Я те щас… шпионка проклятая…

Они вцепились друг другу в волосы, к ним бросилась Анна Александровна, Света безучастно и мертво смотрела в потолок, а я испуганно заголосила, и, осыпаемая с двух сторон ударами, Анна Александровна прикрикнула на меня:

– Молчи, няньки сейчас прибегут. На собак волка не зовут…

Но няньки и так уже явились, привлеченные воплями дерущихся. Отшвырнули к стене Анну Александровну, легко – одними затрещинами – загнали в кровать Ольгу Степановну, а вот с Клавой им пришлось повозиться всерьез. Они молча и мрачно, очень деловито пинали и тузили ее, тяжело валили на пол, пока медсестра принесла мокрую простыню и полотенца.

– Давай, давай, отсюда сподручней, крути сюда, давай – мне ловчее будет, – запышливо возили они ее по полу, запеленывая постепенно в простыню и утягивая полотенцами. За три минуты они превратили Клаву в белый влажный кокон, слабо шевелящийся на линолеуме.

– Дурында здоровая, – облегченно сказала нянька. – Полежи в укрутке, небось очухаешься…

Наступила тишина и опустошенность разгрома. Я забилась под одеяло – меня сильно знобило, одолевала тошнота. Света лежала неподвижно – она отсутствовала. Анна Александровна стояла у окна и что-то быстро шептала – по-моему, она молилась. Ольга Степановна сидела в углу кровати, читала старую газету – она единственная в нашей палате читает газеты – и время от времени злорадно бормотала:

Так тебе и надо! Ко мне бес приходил – и то я не дерусь…

Через час Клава кричала нечеловечески – укрутка высохла и впилась в тело раскаленными клещами. И чем больше она сохла, тем боль становилась невыносимее, и Клавины крики не слабели, не иссякали, а только хрипли и наливались звериным отчаянием.

Ольга Степановна нравоучительно заметила:

Теперь кричишь? Раньше думать надо было – когда возбудилась…

Анна Александровна судорожно вздохнула, будто застонала, еле слышно сказала:

– Господи! Прости меня, грешницу…