Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

– Те, что в побег намылились. Профессор он, вам давеча машину мыл… А-а-а! Вон что! Я ведь и фамилии его не знал. Вот народец суетливый – уложился и сжатые сроки, как на колхозном севе. Вчера машину мою мыл, на сдаче моральный капитал себе собирал, а сегодня уже копыта отбросил.

Не дождался обещанного мною межгосударственного потепления, бедный рефьюзник. Датес, вот он получил отказ окончательный. Для остальных евреев, правда, и это не урок, им трудно усвоить, что вся человеческая жизнь это долгое рефьюзничество, не хотят понять, что в конце концов нас всех ждет окончательный Отказ. Они так рвутся в свой Эрец-Исроэл, будто там, на краю бытия, можно получить визу на выезд в другую жизнь. А ведь евреи уже долгие века, целые тысячелетия мрут энергичнее и компактнее остальных народов.

Несколько исторических эпох сменилось, и все время они на грани исчезновения. Да вот не вымрут никак… – Инфаркт хватил – раз, и нету, – докладывал мне Тихон деловито-скорбно, и я угадывал в нем тайную радость конвойного, в самую последнюю минуту не прозевавшего зека, намылив-шегося с этапа. Всякий художник ищет завершенности, любой человек надеется увидеть результат своей работы. – А так-то люди оне тихие были, – рассказывал Тихон.

– Не знаю, чего уж про себя думали, может, злость копили… А так ничего не скажу: тихо вели себя, не нарушали… Не нарушали. Замечаний по режиму не было. А вот гляди-ка – в побег намылились! Да не поспели. Интересно знать, если бы я рассказал ему вчера, когда он сговаривался со мной насчет мойки «мерседеса» и все норовил оскорбить меня сдачей, – если бы я ему сообщил, что однажды, много лет назад, я чуть было не организовал всему его племени окончательный отказ? Он бы враз забыл о рублях сдачи, он бы пришел в такое волнение, испуг, ненависть, гнев, так напрягся бы! Я бы расширил ему сосуды лучше всякого нитроглицерина! И он наверняка не умер бы. Никто не знает, в чем спасение. Да и я не знал, что ему суждено откинуть хвост. А если бы и знал – все равно ничего не сказал бы. Спаси я его от смерти, он – в благодарность – от волнения решился бы нарушить режим, собрал бы американских корреспондентов, чтобы сообщить им мою тайну, и вышла бы мне исключительная бяка. Нет, жизнь – штука довольно сложная, а смерть – удивительно простая, и не надо путать кислое с пресным, никогда не следует забывать первую заповедь нашей «вита нуова»: все друг другу враги. Дедушка нашего самообразования, почтенный Михаил Васильевич, корифей русского ликбеза Ломоносов правильно указывал: если кому-то чего-то прибыло, значит, от тебя этого «чего-то» убыло. И я спросил Тихона серьезно:

– А тебе, Тихон Иваныч, никак, усопшего жалко? Он перевел на меня свои голубые глазки, незабудковые, простые, лубяные, исконно-мудрые:

– Жалко? – и усмехнулся длинно. – Чего ж об умерших жалеть? Павел Егорович, о чужой смерти тужить может только тот, кому вечная жизнь обещана. Бессмертный то есть. А нам-то чего жалеть? Сами в свой час помрем. – Молодец, Тихон, – хлопнул я его по плечу и, когда наклонялся, уловил еле слышный запах водочки от него, и состояние недопитости, острого алкогольного голодания, критическои спиртовой недостаточности взрывом полыхнуло во мне и осенило меня:

– Давай выпьем за помин его души! У тебя там, в дежурде, наверняка флакончик притырен. Давай царапнем быстрей по маленькой, пусть ему земля пухом будет… Незамысловатая конвойно-сторожевая душа пришла в смятение, буря противоположных чувств вздыбила все ее караульно-служебные фибры: было лестно выпить запросто со старшим по званию, очень жалко собственной водки, манко дербалызнуть во время дежурства и противно поминать какого-то пархатого – ах, как много сомнений и соблазнов пробудил я в охранном сердце Тихона своей озаренной интуицией пьяницы, способного в трудный миг высечь выпивку из камня! И я добавил:

– Зелья не жалей, знаешь ведь – за мной не пропадет! Не выдержал мой гольштинский вохровец, приволок початую бутылку – в ней еще граммов триста семьдесят плескалось – и, решившись наконец, стал сразу торопиться, чтобы не застал нас кто-нибудь из жильцов за нарушением в подъезде правил устава караульной службы – распитием спиртных напитков на боевом посту охраны. – Ну, Тихон, понеслась душа его в рай, ни дна ему ни покрышки! Как говорится в старинной вашей вологодской поговорке зек с этапа – конвою легче! Эх-ма! Х-ха! Заглотнул я стаканяру – будто атомный стержень в реактор спустил, и пошла во мне сразу термоядерная. А Тихон подсовывает закусить соленый огурчик, потускневший от старости. Зеленая вода морская, пенный прибой огуречного сока прошлогодней засолки. И брауншвейгец мой пригубил, присосался к стакану, вонзился в его хрупкое стеклянное тело, как упырь в ангелицу. Выцедил до капли вампир чёртов, крякнул сипло, утер хлебало тылом ладони.Все. Продышался я чуть, гу6ы опаленные облизал и, чтобы в расставании подчеркнуть высоту повода для нашей выпивки, сказал: