Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

Скот срамной, тебе же лучше будет…" Я пришел как-то вечером и застал своих еврейских дур горько рыдающими. Дебил Сережа снова цапал Фиру около ванной.

– Готт!… Готтеню майн тайерер!… – сетовала она. – Фарвус? Фарвус?… И Римма ей вторила. Они воспринимали чисто животные поползновения дегенерата как знак своего окончательного падения в бездну несчастья, как символ беспросветного поругания их судьбы. Ох уж эта мне еврейская гордыня! В тумаках Дуськи Шмаковой было гораздо больше и достоинства, и милосердия…

Анисья Булдыгина лихорадочно стряпала на кухне ужин. Ее кретин стоял у плиты, хватал со сковороды котлеты, длинные белые сопли макарон, обжигался, мокро чавкал, давился, перхал, громко глотал, непрерывно кланялся. Я молча стоял в дверях, и Аниска худыми жесткими лопатками через свою линялую вигоневую кофту чувствовала мой взгляд, она ерзала и крутилась, крышки падали из рук, от страха и напряжения дрожал на затылке жалкий пучок, она сильно потела, и острый едучий запах перешибал зловоние ее одеколона «Гелиотроп» и жареного лука. Изо всех сил она делала вид, что мой приход на кухню ничего не значит, к ней не относится, что она только торопится скорее сготовить ужин и накормить свое чадо. Шипел в конфорках газ, дребезжал закипающий чайник, слюняво чавкал, сипел от усердия кретин, выпившая Дуська Шмакова пела у себя в комнате, баюкая мальчика:…Были сиськи, Были груди, Оборвали злые люди… И когда сучий смрад анискиного пота стал невыносим, превратившись в желтый туман страха, она обернулась ко мне и почти шепотом спросила:

– Что?…

– Больше не выпускай своего молодца из комнаты.

– А как же?…

– Никак. Запирай его, когда уходишь.

– Павел Егорович, голубчик, но ведь цельный день один он. В уборную сходить и то… – Никаких «и то». Злоупотребляешь нашим гуманизмом. В Германии его бы давно – чик-чик, и нету! Значит, усвой, как Бог свят: еще раз выйдет из комнаты – больше ты его не увидишь. – Как же «чик-чик», Павел Егорович? – заплакала Аниска. – Дитё ведь он мне единственное, не виноваты ж мы в беде такой…

– Я тебе не суд – разбирать, кто виноват, а кто прав. Мне наплевать, хоть задавитесь оба. Один тебе совет: сдай его сама, пока не поздно, в спецпсихдом. Смотри, не послушаешься меня, несчастье себе накличешь большое…

– Куда же больше-то, Павел Егорович? Я ведь… – Разговор окончен, – прервал я ее. – Ты же Знаешь, мы слов на ветер не бросаем. И кретин перестал жевать и не раскачивался. Смотрел на меня внимательно, потом гулко замычал и рассмеялся радостно. А возлюбленная моя еврейка со своей мамусей, пригорюнившись, пила чай, бледное остывшее пойло, «писи сиротки Хаси». Или боялась из-за дрочащего кретина выйти заварить свежий, или кончилась заварка. Я ведь их не очень баловал продуктами сознательно, а все сберкнижки мы изъяли из дома еще при обыске. Так вот, не в нищете, но в некоторой нужде им сейчас жить правильнее было. По моему разумению, во всяком случае. У голодного песца мех мягче. Когда я вошел, Фира испуганно бормотала:

– Со времен Фаллопия никто врачей в этом не обвинял… – но, увидев меня, сразу же замолчала и стала прихлёбывать свой бесцветный чай.

– Что вы сказали? – строго переспросил я. Фира заморгала красноватыми веками, растерянно зашевелила губами, и я сразу увидел, как у нее заболела «кисть правой руки». Римма тихо, неживым голосом сообщила:

– Маме рассказали сегодня, что арестовали старого доктора Ерухимовича, который лечил меня в детстве…

– Очень может быть, – кивнул я. – А кто такой Фаллопий?

Римма едва заметно, уголком рта, ухмыльнулась – она всегда вот так злорадно ухмылялась, когда я ее о чем-то спрашивал, ее радовала моя темнота и неученость, она испытывала мазохистский восторг от дикости своего мучителя.

Эх ты, дурочка! Чему было радоваться? У меня в те времена действительно образование было, как солдатское белье: нижнее, серое. Но и тогда я знал кое-что такое, чему вы за всю жизнь не выучились. ИГНОРАМУС – мы, неучи, не знали ничего, что могло бы нас отвлечь от исполнения величайшего закона времени: «ПУСТЬ ВСЕ УМРУТ СЕГОДНЯ, А Я – ЗАВТРА». -…Так кто этот Фаллопий? – Выдающийся врач средневековья, итальянец, хирург и анатом. Он был злодей, Габриэль Фаллопий, он испытывал на осужденных действие разных ядов. – Сейчас таких злодеев полно, – заметил я равнодушно. – Это ложь! – выкрикнула, задыхаясь, Римма. – Вы знаете, что это ложь! Она обращалась ко мне только на «вы». Я не успел еще нахмуриться, как необъяснимо осмелевшая Фира вдруг сказала: