ДЭНИЭЛ ВАЙСС - НЕТ ЦАРЯ У ТАРАКАНОВ

Фил потряс головой:

– Весьма примитивно.

– Еще одна подсказка, – прибавил Колумб. – Это также означает одно чертовски красивое насекомое. – И он дико завращал усами.

– Это жук, что ли? – засмеялся Фил. – Идиотски звучит. Я бы предпочел зваться «аб».

– А вот из латыни, – продолжал Колумб. – В 1758 году парень по имени Карл Линней решил навести порядок в живой природе. Из слова Blatta, что значит «чурающийся света», он вывел следующую классификацию: подотряд Blattaria, отряд Blaberoidea, семейство Blattelidae, подсемейство Blattellinae, род Blattella.

– Примитивный сумеречник, – прокомментировал Фил. – И кто это? Страус? Полевка? Червяк?

– Насильник, – заявил Миллер.

– Сатана! – сказал я.

– Это мы, – ответил Колумб.

– Сумеречники? – спросил Миллер. – А я собирался позагорать.

– А вид называется… Нет, угадайте, – сказал Колумб.

Миллера повело в Тропики:

– Ебущиеся в темноте?

– Ебари не боятся света, – возразил Фил.

– А стоило бы.

– Может, «сумеречный Царь Царей»? – предложил я.

– По-научному вы называетесь… Blattella germanica, – объявил Колумб.

– Но мы американцы! – возразил Фил.

– Да, но если говорить о корнях, мы африканцы. Западные германцы называли нас французскими тараканами, восточные германцы – русскими, русские – прусскими, а южные и северные немцы великодушно уступали название друг другу. У нас проблема с имиджем. Но не забывайте, кто нам придумал имя – животное, именующее себя «хомо сапиенс».

– Что в переводе с латыни означает «задумчивый пидарас», – пояснил Миллер.

– Люди полагают, что «хомо» восходит к индоевропейскому «дхгхом-он», что означает «землянин», – продолжал Колумб. – На самом деле, это диалект африканской саванны. Когда волосатая обезьяна однажды грохнулась с дерева, мы воскликнули: «ХО-ХО!» Имя прилипло.

Как выяснилось. Фил назвался в честь «Классической Филологии», своего первого дома. Отличный выбор: древний том, весь пропитанный выдержанным клеем, засаленный университетский учебник, которого, наверное, никогда больше не коснется рука человека.

Колумб вырос в громадной «Энциклопедии Колумбии».

Даже самые дешевые Айрины брошюрки были напечатаны очень стойкой краской: мы не забыли первых уроков. По большей части мы выучили и вспоминали их как некие курьезы. Лишь в минуты стресса книжные догмы пугали нас своей реальностью. Но и тогда они, как правило, не выходили из-под контроля. В тот первый день на воле мой мозг кишел персонажами Книги. Но я знал, что меня им никогда не одолеть.

Однако некоторых наших сородичей постигла незавидная трагическая участь. Многие тома так давно не открывали, что воздух не проникал между страниц. В этих книгах младенцы не выживали. Раз в год мы поминали тех, кто не выбрался из «Радуги земного притяжения» и «Поминок по Финнегану». Другие – например, философы – росли в атмосфере, настолько бедной кислородом, что их организм утратил иммунитет к книжным токсинам. На этих несчастных душах поистине лежала несмываемая печать. Слова отлучили их от трехсот пятидесяти миллионов лет мудрости, что записана в генах Блатгеллы.

Очень скоро я обнаружил: кое-что из написанного вздора устойчиво действует на колонию, а именно – слою «германский» в нашей систематике. Идея витала затянувшим капризом. За два поколения до меня квартира кишела Хайди и Зигфридами, да и мое поколение – немногим лучше.

Я бы не слишком над этим задумывался, если б не одна вещь: мы, чурающиеся света германцы, жили под игом Айры Фишблатта, правоверного еврея. Я опасался не только его ветхозаветных излишеств, но и современной этнической мстительности. Я часто просыпался по утрам в ожидании катаклизма. И когда он произошел, почувствовал себя злосчастной Кассандрой.

Но я думал об этом, лишь когда брало верх слово написанное. Мы вели совсем не религиозную войну. То была война биологическая – результат кризиса перенаселения. Наша прекрасно сбалансированная экосистема пошатнулась, когда Айра перегрузил ее «хомо жидус».

Это случилось не сразу. Я родился во времена великого процветания. Фактически я вышел прямо на церемонию, достойную праздника урожая.

Айра пребывал в нерегулярном сожительстве с самозваной цыганкой, перед которой я вскоре начал преклоняться. Моменты важных событий она описывала как дорожные происшествия. Скажем, в ту ночь, когда Меркурий влетел в Тельца. Той ночью, когда я с ней познакомился, ужин влетел в стену.

После беседы на книжной полке в тот первый день на юле меня привлекли какие-то густые ароматы. Это Цыганка готовила очередное исконно восточноевропейское кушанье.