Джоанн Харрис - Джентльмены и игроки

Леон хлопает меня по руке, почти ласково.

— Ты такой романтик, голубок. А в ней была своя прелесть, хоть она всего-навсего девчонка. Но она не первая. И если честно, даже не лучшая из тех, кто у меня был. И конечно, не последняя.

— Я тебе не верю.

— Не веришь? Слушай, малыш. — Он смеется от души, в лунном свете волоски на его руках как поблекшее чернение на серебре. — Я не рассказывал, почему меня выперли из предыдущей школы?

— Нет. Почему?

— Я трахался с учителем, голубок. С мистером Уиксом, мастером по чеканке. В мастерской, после уроков. Вот шума-то было!

— Да ты что!

И я хохочу вместе с ним в чистейшей ярости.

— Говорил, что любит меня. Глупый педрила. Письма мне писал.

— Не может быть. — Глаза у меня лезут на лоб. — Не может быть!

— Меня -то никто не обвинял. Сказали, моральное разложение. Впечатлительный мальчик и опасный извращенец. Имя скрыли, чтобы не пострадал невиновный. Тогда об этом вопили все газеты.

— Да ты что? — Но я не сомневаюсь, что он говорит правду. Это многое объясняет: его безразличие, преждевременную половую зрелость, бесстрашие. Боже, какое бесстрашие… — И что потом?

Леон пожимает плечами.

— Pactum factum. Педрилу засадили. На семь лет. Мне даже жалко его было, честно. — Он снисходительно улыбается. — Он был ничего, мистер Уикс. Водил меня по клубам и все такое. Правда, больно страшный. Брюхо висело. И старый. Лет тридцать…

— Не может быть, Леон!

— Да ладно. Смотреть-то необязательно. И он давал много всего: деньги, компакт-диски, вот эти часы — они стоят сотен пять…

— Ты что!

— В общем, мама чуть не спятила. Меня таскали на всякие консультации. Мама говорит, что у меня могла быть травма. И я, может, никогда от нее не оправлюсь.

— А как это… — Голова идет кругом от ночи и его откровений. Горло пересохло, и я пытаюсь сглотнуть. — Как это…

— Как это было? — Усмехаясь, он поворачивается и притягивает меня к себе. — Хочешь узнать, как это было?

Время шатнулось. В моих любимых приключенческих романах часто пишут, как время остановилось: «На мгновение время остановилось, когда каннибалы подкрадывались к беспомощным мальчишкам». А сейчас я чувствую, как оно шатнулось, словно товарняк торопливо отъезжает от станции. Меня опять будто расчленили — руки как птицы взлетают и трепещут; губы Леона на моих губах, ладони на моих ладонях, со сладостной решимостью стягивают мою одежду.

Он все еще смеется, мальчик, сотканный из света и тьмы, привидение, и я чувствую под собой грубое тепло черепиц, восхитительное трение кожи о ткань. Я почти не помню себя, я в восторге и ужасе, в судорогах и горячке от необъяснимого счастья. Осторожность улетучивается, я — только кожа, каждый дюйм ее — миллион точек беспомощных ощущений. Случайные мысли изредка мелькают в мозгу, будто светлячки.

Он никогда не любил ее.

Любовь банальна.

Его не волнуют девчонки.

О Леон, Леон.

Он срывает с себя рубашку, пытается справиться с моей ширинкой; я все время смеюсь и плачу, и он говорит и смеется, и я едва разбираю слова сквозь сейсмические удары моего сердца.

И потом все кончается.

Прямо вот так. Стоп-кадр наших обнаженных, полуобнаженных тел; я — в столбе тени, падающей от высокого дымохода, он — в лунном свете, ледяная статуя. Инь и ян, мое лицо освещено, его — темнеет от изумления, потрясения, гнева.

— Леон…

О господи…

— Леон, прости, мне надо было…

— Господи! — Он шарахается, вытянув руки, словно пытается отгородиться от меня. — Господи, Пиритс…

Время. Время шатается. Его лицо, искаженное ненавистью и отвращением. Его руки, отталкивающие меня в темноту.

Слова мечутся во мне, как головастики в тесном сосуде. Ни одно не может выйти наружу. Потеряв равновесие, я опрокидываюсь на дымоход, безмолвно, без крика, даже без злости. Все это придет потом.

— Какая гадость! — В его голосе дрожь, неверие. — Ты — мелкая мразь!

Презрение, ненависть в этом голосе говорит мне все, что я хочу знать. Я громко вою — долгим, безнадежным воем горечи и утраты, а потом бегу — мои кроссовки быстры и неслышны на замшелых черепицах — над парапетом, по дорожке.

Леон пускается в погоню, изрыгая проклятия, отяжелевший от ярости. Но он не знает эту крышу. Я слышу его шаги далеко позади, он неосторожно спотыкается о черепицы. Вслед за ним падают куски шифера и взрываются внизу на дворе, как мортирные ядра. Перебегая крышу часовни, он, поскользнувшись, падает, и только каминная труба останавливает его полет, этот удар отзывается в каждом желобе и кирпиче, в каждой трубе. Я хватаюсь за старое дерево, хилые ветви которого торчат из давно забитой дренажной решетки, и подтягиваюсь выше. Леон карабкается сзади, осыпая меня ругательствами.