Вероника Капустина - Намотало

Я изобразила такой интерес к Лениным делам, какой ей, в её холодной и фальшивой загранице, наверно, и не снился. И лишь в самом конце я позволила себе одну единственную фразу, мол, видела Пашу Савельева, говорил то-то и то-то. Никаких вопросов, ни единого намёка.

Как я жила, пока не пришёл ответ (а если бы вообще не пришёл?), лучше не вспоминать. Мысли застыли, как будто ветер прекратился, зато ударил мороз. Я не знала, куда девать время, это же целых девяносто процентов! Я мгновенно обессилела в борьбе с ним, почти слегла.

Но Лена! Лена ответила. И быстро. Невозмутимая, практичная ещё здесь Лена с отшлифованным, к тому же, бездушной заграницей, характером. Милая, милая Лена, вся — невысказанный вопрос американского психотерапевта: Вы хотите поговорить об этом? Хотите — поговорим! Лена написала о себе одну строчку: «У меня всё нормально, дела идут, болела, но теперь всё хорошо, дети здоровы». Всё остальное — о Лёне. Много. Подробно. Лена никогда ничего не знала про меня. Не считалась подругой. Каким образом она поняла, что я обратилась к ней именно за этим? Что я могу сделать для Лены? Только искренне пожелать: если в 95 лет она, не дай Бог, упадёт на улице, схватившись за сердце, пусть здоровенные темнокожие ангелы-санитары скоренько доставят её на носилках в отделение Emergency, и пусть там её откачивают деловито и самоотверженно, буквально как в фильме «Скорая помощь», и откачают, а внук Дэн и правнучка Саманта пусть плачут от радости за стеклянной перегородкой.

«Лёнька не то, чтобы процветал: наша специальность, это правда, сейчас нужная, но не из самых денежных. Я бы сказала, у него всё нормально. Ни с какой женой он не разводился. Слыхала, что были у них трудные времена, а у кого их не бывает? И потом, у них дети, а тут он, по-моему, человек железный. С Пашей, уж не знаю, где они там „посидели“, разве что на заключении сделки между фирмами (кто же знал, что наш пострел везде поспел?), в разных концах комнаты. Лёня и со мной-то до сих пор разговаривает через губу, и никому из нас того собрания никогда не простит. Может, и правильно, не знаю, теперь просто некогда об этом думать. Киваешь при встрече и всё, а USA — страна маленькая, и кто ухитрился сохранить профессию, варятся в одном котле, так что иной раз и наткнёшься на старых знакомых где-нибудь в Колорадо, на конференции. Но Паше он бы даже не кивнул, это точно.»

Это точно. Может, и мне бы не кивнул. Мне тем более. В общем, у Лены получалось, что он замечательный, просто ослепительный, что можно проснуться от этого ночью и не заснуть больше, всё думать: «Как хорошо, что и меня не обошли жизнью, а то, как бы я могла о нём думать…», хотя ни одного из этих слов в Ленином письме не было. А что у человека иной раз так забавно приподнимаются крылья носа, когда он улыбается, что у него такие особенные по форме пальцы на руках, что он высокомерно запрокидывает голову — на самом деле просто задумывается, что он никогда больше вас не поцелует, что если бы можно было просто положить ему руку на грудь, и всё… то, когда ваше сердце опять примутся выжимать, как бельё, когда станут уж очень сильно выкручивать, можно ведь и заплакать. Это мужчинам ничего такого нельзя.

В середине августа, под вечер, тринадцатилетняя девочка вышла из блочного дома, где жила в двухкомнатной квартире с родителями и младшим братом, и медленно направилась к автобусной остановке на углу. Там она каждый вечер встречалась с подружкой, и они гуляли минут сорок с подружкиной собакой, довольно вредной, мелкой дворняжкой. Было уже часов девять, прохладно, только что прошел дождь. Навстречу девочке до остановки попались только двое — молодой человек и девушка, лет, наверное, двадцати, не старше. Не то чтобы влюбленные, а так, «он с ней ходит», может быть, чуть подвыпившие, но не сильно, и места для лиц у них, безусловно, имелись, но самих лиц девочка не запомнила. Тем более, что, поравнявшись с ней, оба опустили головы. Проходя мимо, она боковым зрением видела, как они согнулись пополам от хохота. Был такой беззвучный миг: молния уже сверкнула, а грома ещё нет, и ждёшь грома. Он грянул, и она не только услышала его ушами, но и почувствовала спиной, затылком и шеей. А после смеха был вздох облегчения и «Н-н-да-а!» или «Бывает, конечно, и хуже…», а, может быть, и другое что-то, фразы она почему-то не запомнила, хотя запомнить должна была.

Девочка была не то чтобы неуклюжая, но неуловимо нелепая, а для этого нужно совсем немного — скажем, быть чуть-чуть шире обычного, например, в области носа. Этот-то толстенький нос «с площадочкой», как ласково шутили родители, которых она за это ненавидела, в сочетании с вечно печальными серыми глазами, нелепо «подрезанными» снизу, будто она очень-очень устала или только что наплакалась до изнеможения, и создавал тот комический эффект, из-за которого всё так вышло.