Андрей Битов - Аптекарский остров (сборник)

Наталья ведь в обиде на меня, как с ним-то обойдется? Хороший мальчик, я полюбил его. Хотя кого я люблю?.. И я был хороший мальчик. Так что же, тот мужик, увидев мою как бы святую простоту, должен был перекреститься и бежать? Он и так поступил по справедливости, по-братски… Ужас! А вот еще ужас, если Ася тогда… Может, он вернулся, а она как-нибудь открутилась и ничего у нее с ним не было? Не дотянешься, не допросишься, не узнаешь ровно никогда. А если все-таки не было, кто же я тогда, что так все теперь понимаю?! Морг, как говорит Наталья. А даже, если было, все равно — морг, раз уж узнаю, и знаю то, чего сердце не должно знать умом своим, а не мозгом (моргом) вшивым. Что же делать с Ленечкой? Зачем я ввязался, болван! Ишь расчувствовался, сердечность несуществующую почуял. Сколько раз еще мне обманываться, что я есть, когда меня нет? Впрочем, с каких это пор меня нет? А — с давних. Боже, что же это за пытка — без любви! Все обманываешься, все надеешься, а — дудки! По губам помажет — и все. Мимо. С сердцем, видите ли, чувствуют, а без сердца — нет. А то, что нет сердца, это ли не чувство! Да это ад прижизненный, да еще и за неведомый грех. А с сердцем — греши да радуйся. Кому хуже, неизвестно. А может, у меня огромное, доброе, щедрое сердце? А я и этого не знаю, есть оно у меня или нет. Бьется там что-то, трепыхает, а что это? Вот и спрашивается, если я любил Асю сильнее всего в жизни, то любил ли я ее вообще? Я ведь ничего не помню — огромный темный мешок. Казалось, с миновавшим счастьем, а сунул туда наугад руку — такую дрянь вытащил, что больше и не суну, и вспоминать не буду. Так правильнее будет, сердечней. Ничего не помню. Лица ее не помню. Любви ее не помню. И ведь действительно — не помню. Казалось, смерть моя — расстаться с ней, а разрыва — не помню, ни боли, ни трагедии — ничего. Просто должен был умереть, каждую секунду грозила мне гибель, а секунда прошла — я и не заметил. Просто не стало Аси — и все. Не помню. Что-то все-таки вроде было, какая-то драма, не могло не быть. Нет, не помню… Помню, что была Ася, а потом ее нет, и я почему-то на пляже…

— Я написал, — прошептал ему Ленечка в ухо.

— А… — Монахов очнулся.

— Только я другое написал. Не то, что читал.

Монахов взял листок. Ленечка сжался в тихий комок. Монахов пробежал глазами, что-то зазнобило в спине, защипало в глазах, текст поплыл, Монахов снова навел на фокус — крупным, деревенским почерком было написано вот что:

Строчки покачивались, легко вбегая в мысленный слух Монахова; он их с удовольствием не все понимал…

Вдруг понятен стал Монахову наговор — и он всё понимал.

— Ну-ну! — ласково усмехнулся взволнованный Монахов.

Подарить на грудь бусы лишние?

— Ах! — охнул Монахов и от наслаждения пропустил следующую строчку.

Монахов это увидел, полный восторг владел им.

Монахов почти плакал, последние строчки неотчетливо плавали в его глазах и вдруг кончились.

— Потрясающе! — сказал он.

Ленечка был более смущен, чем польщен.

— Вы печатаетесь? — стыдливо спросил Монахов.

— Не, меня никогда не станут печатать.

— М-да, — сказал Монахов. — У нас ничего не осталось?

— Тс-с! — сказал Ленечка, покосившись на лежавшую к стенке Наталью, и приложил палец к губам с видом плута. Он прокрался на четвереньках, порылся за шкафом под шкурой и приполз с бутылкой «краски» в руке и папиросиной за ухом.

— Вот, — сказал он шепотом. — Зябликовская заначка.

Монахов глянул на Ленечку, потом на «великого писателя» и развеселился: одно условие величия было выполнено — тот был все так же мертв: ни кровинки не трепетало на его лице. Посмотрел в спину Наталье и снова перевел взгляд на Ленечку — тот был вполне доволен. «Да полно, — подумал Монахов, — сказала ли она Ленечке хоть что-нибудь на самом деле? Может, только мне наплела? Может быть, просто велела ему уйти, не вдаваясь в объяснения?.. Мол, приказ — выполняй…»

Ленечка откупорил, обтер горлышко и передал Монахову.