Самая короткая, прямая дорога от дома к воде проторена рыбаками. По ней мы и ходим, пересекая железную дорогу и заводскую территорию, которая когда-то была, конечно, обнесена забором из высоких бетонных плит, но теперь завод давно уже не работает, ограда во многих местах порушена, и рыбаки протоптали тропинку. Шагай по ней, не заблудишься.
Вот и шагаем вдвоем, рука об руку, старый да малый. Справа остается хлебозавод, от него так сладко пахнет печеным хлебом, особенно когда помогает ветер или сырая погода.
Одолев половину пути и перебравшись через земляную насыпь с навалом сухих сучьев да веток, одолев эту засеку, выходим на дорогу торную и уже видим вдали береговые тополя и задонские холмы.
— До-он! — возвещает Митя, но шагу не прибавляет и даже, напротив, замедляет его, порой останавливаясь. Дело в том, что вступили мы на территорию бывшего завода. Большие просторные здания, корпуса уже два десятка лет как заброшены, в них лишь ветер гуляет. Для маленького Мити они тем более кажутся огромными и — главное — непонятными. Начинается разговор, он всякий раз повторяется, когда мы проходим здесь.
— Дед… — негромко спрашивает Митя, внимательно вглядываясь. — А кто все окна разбил? Плохие мальчишки?
У малыша хорошая память: год ли, два назад окно в подъезде его дома разбили “плохие мальчишки”. Об этом были разговоры. А здесь перед его глазами — огромное здание, просторные окна которого зияют пустотой. Не одно, не два, а все до единого.
— Плохие мальчишки, — со вздохом соглашаюсь я.
— Их надо ругать и наказывать? — просит он подтвержденья.
— Надо. Конечно же надо, мой милый.
— А это что?
Наши походы к Дону, по этой дороге, начались в пору предзимнюю, когда все вокруг серо и голо: низкое небо, деревья, кусты, травы. И потому даже для меня эти заброшенные строенья с черными глазницами окон, дверей гляделись страшновато. А уж для Мити тем более. В городке нашем, в людском жилье, слава богу, все окна целые, красят их шторы, цветы на подоконниках. Здесь — иное, которого детским умом своим, малым опытом, Митя понять не может. Потому и недоуменье.
Проходим мимо бывшего сборочного цеха. Он вовсе огромный, конца-края не видно. Но картина та же: пустые глазницы окон, выломанные двери, ржавая вязь вентиляционных труб, лестниц, решеток.
— А это что? — спрашивает Митя.
— Сборочный цех, — объясняю. — Здесь делали домики.
Здесь и вправду когда-то собирали передвижное жилье для работающих на севере газовиков, нефтяников. Теплые деревянные домики с хорошим оборудованием: кухня, санузел, кровати, столы, освещение, отопление. Собирали целые “модули”: баня, столовая, гостиная — малый городок с теплом и уютом. Потом все рухнуло: заводы, колхозы, прошлая жизнь.
— А кто здесь разбил окна? Тоже плохие мальчишки?
— Мальчишки… Плохие… — подтверждаю я.
В его малой головке все это не очень укладывается.
— Их было много? Плохих мальчишек? — спрашивает он, удивляясь, округляя глаза. — Двери сломали. Давай туда заглянем?
Подходим к одному из проемов. Митя осторожно просовывает голову внутрь, руку мою сжимая крепче.
— Там страшно, — отстраняется он. — Пойдем отсюда.
Мне тоже все это видится страшноватым: когда-то живое, людное, днем и ночью в огнях и трудах, теперь — угрюмое кладбище, еще и зорёное. Поневоле становится жутковато. Но, слава богу, конец пути уже близок.
— А это что? — из раза в раз спрашивает Митя.
— Котельная была. Тепло давала. Как у вас, возле дома, с высокой трубой.
— А теперь?
— Теперь — ничего. Лишь стены и крыша.
— Окна разбили, — дополняет Митя. — Тоже плохие мальчишки. А это что?
— Подстанция, трансформаторная. Электричество, свет давала.
— А теперь?
— Сам видишь. Ничего. Пусто.
В конце пути перед высокой дамбой высится большое кирпичное здание в четыре этажа под шиферной крышей.
— А это что? — всякий раз не устает вопрошать Митя.
— Контора была. Инженеры, конструкторы тут работали.
— А теперь?
— Пусто, мой милый, пусто.
— Стекла разбили, — всякий раз замечает Митя. — Плохие мальчишки. Их надо в милицию, в кутузку посадить, ругать и наказывать.
Читать дальше
