И вот в 68-м году я получила от них приглашение приехать на три месяца в гости в Лондон. В гости? В гости в капстраны никто из знакомых мне людей тогда не ездил. Изредка некоторые, особо надежные, отправлялись в групповые турпоездки, а еще более редкие, еще более надежные и проверенные — в деловые командировки. А просто так, без всякой проверки, без всякого надзора, просто в гости к тетке? Да и время было смутное, как раз после нашего вторжения в братскую Чехословакию. Не выпустят тебя, не поедешь, говорили мне все.
А я поехала. Сделалось это так.
Мой отец, некогда венский, а позже советский еврей, сорокавосьмилетний интеллигент до мозга костей, в первые же дни войны вступил в ряды добровольческой бригады, состоявшей в основном из таких же, как он, пожилых вояк-интеллигентов. Три месяца спустя он погиб в окружении под Вязьмой, как и большая часть всей бригады. Стрелять они не умели, да и не из чего им было стрелять. Спустя много лет я встретила свидетеля их гибели, чудом уцелевшего бойца этой бригады. Пленных выстроили у леса, раздалась рутинная немецкая команда: “Евреи и коммунисты, шаг вперед!” Отца расстреляли и за то и за это.
До эмиграции в СССР он был членом коммунистической партии Австрии. Моя сообразительная тетя Франци обратилась в ЦК австрийской компартии, объяснила ситуацию, объяснила, что она очень хочет пригласить из России дочь любимого старшего брата, погибшего героя войны с нацистами. И не могут ли они посодействовать этому, походатайствовать перед компартией Советского Союза.
И они, видимо, что-то сделали — так или иначе, я сравнительно быстро получила разрешение поехать в Лондон. А проверка — проверка была ничтожная. Пришел как-то милиционер, посидел минут пятнадцать, позадавал паспортные вопросы, записал ответы, ничего не объяснил и ушел.
А я бросилась наконец изучать английский язык. Тут и начались наши с ним отношения, с годами выросшие (с моей стороны) в величайшую симпатию, привязанность, которые я питаю к нему и по сей день. Общение с ним неизменно доставляет мне удовольствие. Как он относится ко мне — не берусь судить, хочу надеяться, что, по крайней мере, снисходительно.
Английский дался мне и легче и тяжелее, чем французский. Французский я мусолила многие годы, с четвертого класса школы изучала его и изучала, не побуждаемая к тому ничем, кроме своей подростковой любви. Изучала с грамматикой, со всеми правилами и неправильностями, со спряжениями и исключениями, столь многочисленными во французском языке. А английский пришлось хватать с налету, лобовой атакой, где придется и как придется.
Я начала было брать уроки у такой светской советской дамы-англичанки, вдовы Литвинова, некогда посла в Англии, и матери известного впоследствии — и тогда уже — диссидента Паши Литвинова.
Дама она была не знаю какого происхождения, но держалась необычайно аристократично и не столько обучала меня английскому языку, сколько пыталась внушить мне кое-какие пристойные манеры. Это ей совершенно не удалось — я не понимала, что она имеет в виду и зачем она указывает мне на разные мои, по ее мнению неловкие, поступки.
Латинские буквы были мне знакомы из французского и польского. Как произносить их по-английски, я не знала, и она мне скороговоркой продемонстрировала. Ничего я не усвоила, но времени было очень мало. Система обучения у нее была отличная, позанимайся я у нее год-другой — научилась бы, наверное, читать и писать, а еще через годик — и говорить. Но мне нужно было немедленно и именно говорить. Поэтому я очень злилась, когда вместо расхожих разговорных фраз она велела мне заучить наизусть кусочек текста из учебника. Кусочек этот я заучила намертво, так что помню его до сих пор, и начинался он так: “What are you doing in there, Jim?
You are making a terrible noise!” — “I’m fixing a larder shelf”. Из ее перевода я поняла, что какой-то Джим с грохотом чинит какую-то полку. Да плевать мне было на Джима вместе с его полкой!
И зря. Когда я начала понимать, что значит каждое из этих слов, все они сослужили мне очень хорошую службу, а главное — я узнала разницу между важными глаголами “to make” и “to do”, которые оба означают “делать”, но по-разному. Увы, это был единственный текст, который я успела заучить, уроков она дала мне всего три или четыре... Еще я запомнила, что, сидя за общим столом, нельзя протягивать руку за солью, скажем, или за сахаром, потому что это непристойный жест — как она это называла — “boarding-house reach”, что-то вроде “хватать, как в дешевой столовке”...
Читать дальше
