Оберегая спину, перехватил ловчее чугунок и стал переливать. Дунай, как и хозяин, забыл уже, когда ел жадно и помногу, и теперь сидел на расстоянии и посматривал на своих друзей. На старика, который его кормил и брал с собой в лес, и на Ваську, с которым они много лет уже спали в одной будке, когда бывало не очень холодно. В холода кот уходил к старику.
Васька направился было к миске, но дед пихнул его в бок. Кот и внимания не обратил. Отшатнулся маленько. Сел и стал вылизываться со сна. Потом поднял на деда круглую голову, уши на ней были отморожены вчистую, и мявкнул что-то сипло и грубо.
— Я тебе дам… пес ты такой. — Дед его понимал. — Иди за мышами вон сходи… — выругался он беззлобно и стал распрямляться, покряхтывая. С утра его всегда кособочило, иногда, правда, и целый день…
Он вернулся в избу, постоял, раздумывая. Потрогал печной бок. Печка, занимающая почти четверть избы, была небеленая, осенью подмазанная глиной и растрескавшаяся уже, а так и небеленая. Дома ничего делать не хотелось, хотелось на улицу. На солнышко морозное посмотреть. Он потрогал еще раз шершавое тепло печки, заглянул внутрь и закрыл задвижку.
Другие валенки надел, с глубокими галошами, неторопливо застегнул фуфайку до самого верха, ремнем затянулся, шапку завязал под подбородком. На улице глаза поднял на небо. И как будто даже что-то пошептал и прояснел лицом.
Ему повезло, что он один жил в Тупиках. С Катей лучше было, конечно, но когда она померла, он остался один на всю деревню. Летом в два дома приезжали люди, но они ему не докучали, а с осени до весны он жил один. И это было хорошо. Никто не мешал.
Цветущее, голубое и желтое, грибное лето сменялось мокрой и серой осенью, потом дождь превращался в снег, мело, изба трещала от морозов, день становился короток… а потом опять приходило тепло, снега тяжелели и садились, речка вздувалась, поднимала лед… и снова все пробивалось, распускалось и наливалось жизнью. И так из года в год, умершее возрождалось, и все возвращалось на круги своя. В этом был большой смысл, и его приятно было наблюдать. Сам старик жил иначе, он шел сквозь эти круги жизни, внешне все слабее в них участвуя, на самом же деле все больше и больше им принадлежа. Ему оставался последний шаг — как-нибудь раствориться в этом мире. И он чувствовал, что это совсем неплохо.
— Как же так? — приставал какой-нибудь выпивший рыбачок к старику. — Одному-то скука!
Старик и не пытался ничего объяснить. Вот сейчас он знал, что ничего делать не будет, а ему будет хорошо. Так хорошо, что лучше не надо. И никто его не будет принуждать ни к чему. Раньше он от работы так бывал доволен. От скошенного, валками лежащего луга, вспаханного поля или высокой морозной кучи наколотых дров у дома… Когда-то они радовались, даже выпивали по маленькой с Катей, если у них что-то появлялось, а теперь… он перестал любить вещи — не надо ничего уже, и от этого, от того, что ничего уже не надо, было хорошо. Мог взять и пойти гулять. Как в детстве, или даже лучше, потому что в детстве он так не гулял, в детстве все равно что-то надо от жизни — не тебе, так батьке с мамкой. А теперь вот, слава богу, ничего не надо.
Он взял палку в углу крыльца, лыжи, увязанные веревочкой, и краем обледеневшей дорожки стал осторожно, медленно подниматься за избу, в огород. Дунай всегда заранее знал, куда старик пойдет, и теперь лежал в той стороне рядом с дорожкой. Старик расстегнул старый-престарый ошейник. Такой старый, что всегда, когда за него брался, удивлялся, отчего Дунай не порвет.
Васька не пошел, раньше всегда до озера с ними ходил, теперь не пошел. Да и сам старик ни разу в этом году не сходил на рыбалку. С лыжами на плече он шел вдоль длинной поленницы, потом мимо крытого старого дровника, полного трухлявых, сгнивших от времени и почти негодных уже дров, напиленных из разваливающихся домов, мимо сенного когда-то сарая, куда он каждый год подкашивал свежего сена. Он не знал, зачем он косит, ворошит, а потом носит это сено взамен старого — ни коровы, ни коз давно не было. Может, для запаха? Может, и так. И заезжим рыбакам, никак не знавшим деревенской жизни, нравился запах свежего сена в сарае. Они хранили там свои резиновые лодки и удочки, а иногда и ночевали… старик раньше знал их по именам и кто откуда, а потом перестал различать — люди и люди. И они перестали обращать на него внимание. Сами чинили сенник, заходили, здоровались, брали или оставляли ключи.
Читать дальше
