Вам не попадались маски монгольского бога войны? Астраханский помидор, если скрестить с тарантулом! Вот что зарычало на лице Зойки! Она поперхнулась печеньем. Ноги, до того весело обнаженные телесным цветом чулочков, сунула в несвежие тапочки (взятые в аренду у Вадика). И тут, сквозь шипящие монгольские шкварки, проступил лик кающейся Магдалины, даже волосы бессильно-распущенные. Притихло... o:p/
С инквизиторской болью, похрустывая как снег при морозе, прозвучал аполлоновский укор: «Даже Вадика в шею целуешь. Лучше бы украдкой... — махнул всепрощающе рукой. — А ведь для тебя, Зюсенчик, я по первому зову на все был готов. Помнишь? (Она кивнула.) Я дал тумака Потякину. (Кивнула.) Я сливал для тебя бензин у Баланкина. (Всхлипнула.) Я раздобыл — не спрашивай, чего мне это стоило, — дамскую сумочку апельсинового цвета, когда у владимирок был скромный выбор — сумочки цвета антрацита...». o:p/
Вадик, Ромушка, даже медленно думающий Лешка-чуваш были уверены: Зойке настала гмыка... Под руки — и на Курский вокзал. Но мы плохо знали ее. Женщина горячая, но отходчивая. Разве не естественно было б придавить Аполлонова в объятиях, зацеловать до исчезновения пульса, ловко вращая ногой — чтобы вытолкнуть лишних? Лучший аргумент в пользу верности. o:p/
И тут Аполлонов высверкнул давно припасенной блесной: «...Вон девчонки моих ребят для них что хочешь сделают. Подчистить „неуд”? Чепуха. Накидать в деканский портфель репьев — ерундовина. Голой пройти — чтоб все видели — какая она у него вихлястая — да, пожалуйста! — Повернулся к Вадику. — Разве твоя Людушка не поднялась голой по главной лестнице, когда наверху стоял и ректор и проректор? (Вадик лимонно кивнул.)» Разумеется, Людушка не поднималась, потому что никакой Людушки не существовало... o:p/
«Голой? — уточнила Зоя и повела плечами. — Подумаешь, какая фердя...» И начала — что бы вы думали? — начала раздеваться... Вопрос не в том, разделась она или нет (Аполлонов, во всяком случае, препятствовать не собирался), и не в том, как долго она прохаживалась в вестибюле на Стромынке раздетой (только верх нагой? или с низом? версии разные), и не в том, где была вахтер Вававанна (ее после отпаивали чаем со спирточком), и не в том, увезли ли Зойку в психиатрическую (или милицию?) или все ограничилось — на этой версии настаивал Ромушка — отеческим пожурением комендата общежития, хлопком по заду и словами «ну сама посуди...» o:p/
Вся Москва жужжала до весны («слышали, поэтесса Чухатова скинула шубу в троллейбусе и ехала две остановки голая!», «слышали, арестовали нудистов?», «а в Сокольниках действовал публичный дом, первый понедельник месяца бесплатно!»), но главное — Зоя-мотоцикл надолго утихомирилась. Лишь Аверьянов месяц дулся на всех за то, что не позвали повидаться с Зойкой-мотоциклом. «Я м-мог бы п-приехать б-быстро!» o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
11 o:p/
o:p /o:p
Но почему в таком случае Аполлонова все-таки отчислили? Он говорил — просто, касатики, наступило несварение. И перестал приходить на лекции. «Захотелось раздумий о вечности, — как писал он в „Полете в Ерусалим”, — ведь человек я по преимуществу печальный». Но за этим почти кривляньем несколько действительно тяжелых событий аполлоновской жизни. Смерть отца (март 1961), арест младшего брата (будто бы штурмовал винный магазин во Владимире с хлебным ножом наперевес — всыпали семь лет), неудачная (что для Ванечки — невозможно) влюбленность — барышня с косицами, которую он всем демонстрировал как чистый родничок в столице, предпочла Аполлонову сына министра внешней торговли... o:p/
Потом, когда порхнул в Париже первый тираж «Полета на бесе», когда Аполлонов вкусил благополучия (у него появилась новая супруга и даже дубленка) — в пору передышки, т. е. до пришествия рака горла, он сознался, что не день, не два, а всю рыжую весну 1961-го всерьез подумывал о самоубийстве. Никто не поверил. Ванечка, который мог в десять минут выдуть из Ромушки последствия каннибальских рецензий на его книгу о Левитане, Ванечка, который семь (подсчитано!) раз мирил Староверчика и Сашку-на-сносях (потому что сбегать от супруга Сашка собиралась исправно за месяц до очередной беременности), Ванечка, который потерял где-то между Цыпами и Курским вокзалом рукопись своего шедевра — «Поцелуй меня, композитор Стравинский» — и только гоготал, рассказывая об этом (хотя на годы и годы для его поклонников поиск «Стравинского» стал навязчивой идеей), Ванечка, который не тонул в водах жизненных, потому что вообще ни в каких водах не тонул, — этот Ванечка тогда, в кашляющую весну 1961-го, подумывал рыбкой сигануть на рельсы московского метрополитена. o:p/
Читать дальше
