Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2013)

Корни этого мифа, полагаю, восходят именно к той точке, в которой европейская культура (не без помощи тех же media ) стала работать с понятием «человечество» как с некоей целостностью, а раз человечество — целостная совокупность отдельных организмов, биологический вид, то и подчиняться оно должно сугубо биологическим законам. Вполне прагматическая теория Мальтуса датируется 1798 годом. Первый литературный вампир доктора Полидори обнажил свои клыки в 1819-м. Романтический «Дракула» Брэма Стокера появился сто лет спустя после обнародования мальтузианской теории — в 1897 году.

Идея вполне понятна — чем выше располагается в пищевой пирамиде соответствующий вид, тем его, во-первых, меньше, тем он — во-вторых — более (по сравнению с жертвами) интеллектуален, да и просто эффективен. Человек в этом смысле оказался эффективен настолько, что вывел себя за пределы естественной пищевой пирамиды, начав прогибать окружающую среду под себя, но если по аналогии высказать предположение, что над человеком тоже стоит кто-то, кто-то им кормится, то — картина меняется. Причем от того, кто кормится: хищник, паразит, или симбионт, картина меняется по-разному — и, соответственно, получает разное художественное воплощение.

Если это хищник — он неуязвим (с точки зрения жертвы, по крайней мере) и харизматичен. Хищником принято восхищаться, как мы (в сущности, крупные обезьяны) восхищаемся крупными кошками. Механизм понятен: в его основе — естественная потребность все время наблюдать за источником потенциальной опасности внимательно и неотступно, поскольку приматы и крупные кошачьи исторически обитали бок о бок. Такое неотступное и пристальное внимание возможно только в том случае, если его объект для наблюдателя по меньшей мере не отвратителен. Эволюционная необходимость — не более того. Не думаю, что для крупных кошек мы эстетически столь же привлекательны.

Харизматичность и привлекательность (в том числе и сексуальная неотразимость) вампиров, начиная с графа Дракулы Брэма Стокера, обусловлена именно этим. Примеров сколь угодно много — в том числе и эпохи «постмодерна», как, скажем, несколько иронический, но очень привлекательный образ вампира-интеллектуала Региса из саги «Ведьмак» Анджея Сапковского. Самый «чистый» недавний пример — харизматичный Юкка Сарасти из «Ложной слепоты» Питера Уоттса, гидробиолога по профессии. Сарасти — самый настоящий хищник, генетически восстановленный реликтовый гоминид, для которого остальное человечество — просто мясо [3] . Уоттсу не чужда ирония — его вампиры практически во всем превосходят человека, но имеют один генетический дефект, сбой, несущественный — и следовательно, не подверженный эволюционной отбраковке, — в дикой природе, но проявляющий себя в сугубо искусственной, созданной людьми, на время вырвавшимися из-под власти вампиров, цивилизационной среде. Вампиры Уоттса впадают в ступор при виде двух перекрещивающихся прямых линий.

Людям (мясу) вампиры Уоттса кажутся не только опасными, но и прекрасными (почему — см. выше), а отсюда уже недалеко до пресловутого «комплекса заложника» — любви (как правило, исступленной, истеричной) жертвы к своему палачу и мучителю [4] .

Отсюда же — небывалый успех не слишком убедительной в плане художественных достоинств «вампирской» саги Стефани Майер «Сумерки» [5] , отыгрывающей тот же высокий эмоциональный накал страсти палача и жертвы в ее подростковом, а потому сильно романтизированном, облагороженном варианте: ничем не примечательную старшеклассницу (таких критики презрительно называют Мэри Сью — everywoman ) удостаивает своим вниманием над-человек, харизматичный красавец-вампир, который к тому же «хороший», поскольку не губит людей ради крови (по Пелевину — неназываемой, сакральной «красной жидкости»). «Хорошесть» вампира, попытка облагородить и гламуризировать его не удивит нас, если мы вспомним, чем кончилась в 1973 году криминальная история, давшая название «стокгольмскому синдрому».

Вампир-паразит — на первый взгляд, наиболее художественно невыигрышный образ, поскольку не опирается на древние архетипы и предоставляет авторам не слишком много степеней свободы. Неудивительно: паразиты, в отличие от хищников, особой привлекательностью похвастаться не могут, сравним, например, тигра и ленточного глиста. К тому же от паразита не требуется ни особого ума, ни ловкости, ни хитрости, ни харизматичности. Однако в массовой культуре эта тема отыгрывается достаточно активно и порой очень плодотворно (один кинематографический цикл Aliens чего стоит!) по другому архетипическому сюжету — «враг внутри», нечто, на первый взгляд, незаметное и безобидное, что постепенно меняет человеческую природу и подчиняет своей воле. В чистом виде вампиры-паразиты, впрочем, встречаются не так уж часто. Один из немногих примеров — роман «Ночной смотрящий» Олега Дивова (2004), где люди в процессе приобретенного вампиризма превращаются в почти неуязвимые, но быстро деградирующие «биологические машины» (в «Ночном смотрящем», кстати, изображено очень показательное и позже отыгранное в тех же «Сумерках» противостояние вампиров и оборотней). Однако канонический вампиризм, если вдуматься, все же несет в себе некое «культурное эхо» паразитизма, поскольку люди после «укуса» вампира, следуя канону, не умирают, но дают ему некую власть над собой, а также сами «заражаются», становятся вампирами, хотя обычно более низкого ранга. Вампир, иными словами, не убивает свою жертву, как хищник, а пользуется ею, как паразит, а это, согласитесь, уже совсем другое дело.