Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Аминь, — подытожил Виллис. Я чувствовал, как у меня под рукою он начинает ежиться и вздрагивать, и тут он снова сказал: — Аминь! Истинная правда, Господи!

Я вновь подождал гласа свыше. На мгновенье мне показалось: вот оно, услышал, но то был всего лишь верховой ветер в кронах деревьев. У меня сердце бешено колотилось; помню, я думал тогда: “Ну, может, не сейчас. Может, Он сейчас говорить не хочет, захочет в другой раз”. Я подумал: “Да Он же испытывает меня”, — и сразу меня охватил радостный трепет. Он проверяет, способен ли я крестить. А голос свой Он приберег на другой раз. Ну, ничего, Господи.

Повернувшись к Виллису, я потянул его за руку, и вместе мы вошли в воду по пояс; я чувствовал, как теплый ил продавливается у меня между пальцами ног. В отдалении, у другого берега метнулась в сторону маленькая змейка, будто шнурок сквозь водяную гладь продернули, и, лихорадочно извиваясь, змейка исчезла где-то выше по течению; я посчитал это добрым предзнаменованием.

Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, — сказал я, — Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом...

Аминь, — произнес Виллис.

Я схватил его за затылок и нагнул, заставив опустить голову в пенистую, темную и мутную воду. Вот и настал тот миг, когда впервые я покрестил кого-то; от внезапного восторга из глаз у меня брызнули слезы. Секунды через две, вся в пузырях, его голова вновь была на поверхности, он встал, струясь и отдуваясь, как закипевший чайник, но такой весь при этом сияющий, с такой прекрасной улыбкой, что я не удержался и вновь обратился к небесам.

Грешен я, Господи, — возопил я. — Позволь мне спастись, крестившись в этих искупительных водах. Позволь мне впредь посвятить себя служению Тебе. Позволь мне быть проповедником святого Слова Твоего. Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, аминь.

После этого я сам себя покрестил.

Вечером, возвращаясь к лесопилке, мы прошли рощей красного кизила; стволы деревьев пестрели розовыми и белыми пятнами, будто какой проказник ходил и поливал их из ведра с краской, все время пели пересмешники, в буйстве зелени то терялось, то вновь возникало незатейливое певучее чириканье, казалось, певун один и тот же, и провожает нас от самого леса. Виллис всю дорогу взбудораженно болтал — все ж таки, худо-бедно, штук шесть лещей мы ведь поймали! — но я на него не обращал внимания, шел, весь погрузившись в раздумья. Главное, отныне и впредь я должен полностью посвятить себя служению Господу, ведь я дал обет, а плотских нег и сладосущий, подобных тому, что испытал я нынче утром, следует решительно бежать. Если меня настолько вышибло из колеи непрошеное сближение с мальчиком, что же будет, — думал я, — какое возникнет препятствие на моем пути к духовному совершенству, если когда-нибудь мне случится вступить в сочетавание с женщиной. Любым соблазнам наперекор я должен всеми силами хранить чистоту тела и помыслов, чтобы ничто не мешало духом устремляться к остроумной кротости христовой веры и упования.

Что до Виллиса — ладно, раз я так его люблю, люблю все равно как брата, я должен делать все, что в моих силах, дабы облегчить ему его собственный путь к Господу. Надо попытаться научить его чтению и письму — пожалуй, он еще не слишком стар для этого, да и, чем черт не шутит, вдруг представится возможность убедить маса Сэмюэля, что Виллис тоже сумеет жить на воле, и его можно будет тоже отправить во внешний мир — хоть в тот же Ричмонд! — и устроить, чтобы у него тоже была хорошая работа, дом и жена. Не описать, до чего приятно было мне представлять себе Виллиса в городе, такого же свободного, как я сам, и как мы вместе посвящаем себя проповеди слова Божьего среди негров и честно трудимся под началом у белых.

Эта мысль преисполнила меня такой радости и надежды, что я остановился на тропинке под кизилами и прямо там, под открытым весенним небом, благодарно преклонил вместе с Виллисом колени и благословил его Божьим именем, а перед тем как встать, заменил змеиные клыки на его шее маленьким белым крестиком, собственноручно вырезанным из бычьей берцовой кости.

Когда бы ни вспоминал я позже тот день и то, что я тогда, в восемнадцать лет, думал и чувствовал, всякий раз первые восемнадцать лет моей жизни представлялись мне восхождением по приятной извилистой дороге на длинный, пологий склон огромной Божьей горы, а тот день был вроде обзорной площадки на пути. Не зная будущего, я хотел сделать привал в этом живописном месте и идти дальше, поднимаясь выше и выше, уступ за уступом к дальним, вольным и величественным вершинам, где всецело раскроется смысл моего предназначения. Однако, повторяю, когда бы ни вспоминал я тот мой восемнадцатый год, тот день и события, которые вскоре воспоследовали, мне всегда становилось ясно, что обзорная площадка была вовсе не удобным местом отдохновения, но тупиком: не изволок, плавно вздымающий тропу в высокогорье, ждал меня за поворотом, а пропасть, неожиданный крутой обрыв, куда и полетел я, как ивовый лист, подхваченный яростным выдохом ветра.