Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Эта последняя пара лет, как я отмечал уже, была для меня временем свободы и довольства наибольших с тех пор, как мне пришлось покинуть лесопилку Тернера. Не хочу сказать, что я пребывал в полной праздности. Работой в колесной мастерской Тревис меня, разумеется, обеспечивал, но у него, к счастью, мне приходилось больше напрягать изобретательность, нежели надрывать спину. Естественно, мне и прежде несколько раз случалось поработать у Тревиса, и уже тогда я почувствовал, как высоко он ценит меня в качестве мастерового. Рискую показаться весьма нескромным, но скажу: мысль домогаться руки мисс Сары, как я подозреваю, пришла ему в голову в первую очередь по причине того, что в ее приданое входил и я. Я смастерил ему множество замысловатых приспособлений для мастерской: циркульную пилу с ножным приводом, новые мехи для горна и красивый ясеневый стеллаж для инструментов, которым Тревис гордился больше всего остального оборудования и который исторгал из его обычно молчаливых уст самые безудержные похвалы. Получив в свое распоряжение местного гения, новый хозяин, в отличие от Мура, не очень-то спешил сдавать внаем мое бренное тело, и за исключением нескольких случаев, когда миссис Уайтхед все же удавалось уговорить его временно со мной расстаться (да еще пару раз ему ее редкостно могучие волы понадобились, чтобы корчевать пни), я оставался в тихом и спокойном услужении у Тревиса и все время считал дни. Внутренне я весь горел. Пылал как факел! Не правда ли, странный парадокс: чем легче становилась моя жизнь, тем больше я горел желанием освободиться! Чем более пристойно и гуманно обращались со мною белые, тем острее становилось мое желание с ними разделаться!

Подспудно Джозеф Тревис был добронравным и приятным человеком; я это вынужден признать, несмотря на сомнения, которые возникали у меня во время тех периодов в недавнем прошлом, когда он брал меня напрокат у Мура. Уроженцем Саутгемптона Тревис не был. Вопреки всеобщей склонности переселяться с востока на запад, он, как ни странно, явился в округ с суровых склонов хребта Блю-Ридж. Морщинистый, светловолосый, с резким лицом и впалыми щеками, он выглядел этаким одиноким волком, которого пустыня воспитала так, что он может того и гляди наброситься: безумие проведенных наедине с самим собой месяцев и лет в его лице нет-нет да и проглядывало; он показался мне капризным, непредсказуемым, злобным брюзгой, из тех, что недовольство жизнью срывают на неграх, донимая их плохой едой, тяжкой работой и дикими переменами настроения. Первые годы жизнь Харка у него была весьма неприглядна. Кроме того, в те времена он совершил непростительную вещь — продал на юг жену Харка Кроху и их сынишку, предпочтя укоризненные взгляды, мрачность и печаль Харка пусть сопряженной с расходами, но вряд ли вконец разорительной перспективе кормить два лишних рта. Почему он сделал то, чего никогда бы себе не позволил ни один уважающий себя местный рабовладелец, сказать трудно — то ли еще не совсем отделался от привычек, укоренившихся во время жизни в горах, то ли просто не знал здешних обычаев. Мне и раньше было известно, что самые бессердечные надсмотрщики получаются из тех белых, что выросли за пределами территорий, где рабство в традиции: как услышишь, что какой-нибудь новый управляющий жуткая сволочь и подонок, так непременно он из Коннектикута или Нью-Джерси! Сие, опять-таки, неведомо, но, может быть, и Тревисова жесткая мораль сказала тут свое слово: по его представлениям, раз Харк с подругой всего лишь проскакали вокруг деревяшки, и их брак никакого законного подтверждения не имеет, то и он никаких этических норм не нарушил, продав жену и отпрыска, который, если на то пошло, всего лишь малолетний черномазый ублюдок. Такими самооправданиями и до него пользовались многие, без зазрения совести и несчетное число раз. Как бы то ни было, по глупости ли, по недомыслию, незнанию или Бог знает еще почему, но Тревис это сделал, и сделанного не воротишь.

Однако, повторяю, он изменился самым разительным образом. Вновь посетивший наши края достаток позволил ему вернуться к ремеслу, которому он обучался в детстве. И на склоне лет он стал вдруг процветать (или, лучше сказать, перестал чахнуть). При мне он был не только добрым, но и щедрым: принял меры к тому, чтобы у нас с Харком в холостяцком нашем жилище за мастерской было уютно, следил, чтобы нам вдоволь доставалось остатков с господской кухни, и никому из домочадцев не позволял нас оскорблять (во всяком случае, действием) — в общем, проявил себя как хозяин, о котором каждому рабу только мечтать. Сперва я удивлялся, но загадка его перерождения была понятна без того, чтобы долго над ней думать. После стольких лет неблагодарного крестьянского труда, нищеты и одиночества (он был бездетным вдовцом), в пятьдесят пять лет, то есть почти в расцвете сил, он оказался вдруг в совершенном порядке: удачно женился на полненькой хохотушке, которая приятно скрашивала его дни, прекрасно зарабатывал квалифицированным трудом, только что родил сына и наследника, и даже негр у него был самый толковый во всем округе Саутгемптон.