Моя “четверка верных”, как я их называл — тех, в чьей надежности я крепче всего был уверен, и кто, когда пробьет час, сможет стать командирами в моем войске, — состояла из Харка, Нельсона, Генри и Сэма. Из них двое, Нельсон и Генри, были самыми старшими среди моих адептов, и я ценил в них не только опыт прожитых лет, но и природный ум, полученный, видимо, от рождения. Я чувствовал, что они признают за мной полное интеллектуальное превосходство и право увлекать и водительствовать, но они не трепетали передо мной, как некоторые другие. Язык у них в моем присутствии не отнимался, и между нами происходили ничем не стесненные, свободные беседы, причем у меня хватало мудрости, чтобы иногда помолчать и послушать, извлекая из их советов немалую пользу. Нельсон, которому перевалило за пятьдесят, при всей своей ненависти к белым и невоздержанности на язык, был медлителен и невозмутим, двигался неторопливо, говорил серьезно и умно, а надежен был, как колода из мореного дуба. Я чувствовал, что могу доверять ему: любой приказ он выполнит без колебаний. То же самое с Генри, который, несмотря на глухоту, а может быть благодаря ей, ориентировался в окружающей обстановке с чуткостью, поистине звериной, лучше всех негров, кого я когда-либо знал. Приземистый и коренастый, черный как смолокуренная яма, он был моложе — лет сорока. Кто-то из негров уверял, будто Генри чует, где коптят грудинку, за пять миль, способен по следу опоссума идти не хуже гончей, а там, куда он укажет корявым пальцем ноги, можно копать смело: в земле обязательно окажется тайное гнездо, где черви для наживки кишмя кишат. Чуть ли не единственный в этом плане из моих учеников, он ревностно относился к религии, так что его внутренний мир, несмотря на кладбищенскую тишь, лучился светом и кипел работой ума и фантазии. Когда я говорил, его губы двигались и трепетали, к тому уху, что получше, взлетала ладонь ковшиком, а когда я рассказывал о какой-нибудь битве в древнем Израиле, он не сводил с меня горящих, восторженных глаз; я чувствовал, что из всей моей негритянской компании никто так не предан мне, как Генри, за исключением, разве что, Харка. Но было нечто поважнее их опыта и способностей, что заставляло дорожить Нельсоном и Генри и позволяло безоговорочно доверять им. Дело в том, что они оба (подобно Сэму, желтокожему цветному, младшему из четверки верных, отчаянному смельчаку и опытному беглецу, который у меня был самый предприимчивый, самый способный из всех), оба так упивались своей ненавистью и гневом, что готовы были из любого белого вырезать печень, угрызений совести при этом испытывая не больше, чем если бы потрошили кролика или хряка.
Спроси среднего негра, готов ли он убивать белых. Если он скажет да, будь уверен: перед тобою беззастенчивый хвастун. Однако с моей четверкой верных дело обстояло иначе, у каждого были причины для самой свирепой ненависти. Нельсона неволя довела почти до безумия. По чистому невезению складывалось так, что его без конца продавали — чуть ли не десять раз; дети росли неизвестно где, а то, что сам он в уже не юном возрасте оказался в собственности у зловредного и глупого лесоруба (который однажды ударил его по лицу, а Нельсон возьми да и дай сдачи), он ощущал как бедствие совсем несносное; изнывая от боли и отчаяния, он только и ждал от меня сигнала к решительным действиям. Гнев Генри был иным — более спокойным и терпеливым (если гнев может обуздываться терпением), но не менее неукротимым; Генри вынашивал его в почти безмолвном мире своей глухоты. Потеряв слух в детстве после того, как его ударил по голове пьяный надсмотрщик, он с тех пор слышал лишь шорохи и стуки, и память того давнего несчастья каждодневно разжигала его тихую ярость. Каждый еле воспринимаемый им крик птицы, неслышимый детский голос, каждое пустое беззвучие на берегу звонкого ручья напоминало ему о том тридцатилетней давности неотмщенном надругательстве: наверное, ему казалось, что в момент, когда он прольет кровь белого человека, к нему почтовым голубем вернется звуковая палитра Божьего мира.
Ненависть Сэма была самой простодушной: подобно посаженному в клетку зверю, он знал только одно: сквозь прутья на него время от времени падает мрачная тень существа, которое не приносит ему ничего, кроме бессмысленных мучений, и надо сделать так, чтобы это существо, то есть Натаниэль Френсис, изчезло из его жизни. Вырвавшись, он прямиком вцепится мучителю в горло и убьет его, а потом станет рвать в клочья всех, кто на него похож. Что касается Харка с его ненавистью, то, конечно, было и у него свое: его жену и ребенка продали на юг; именно этим обстоятельством я воспользовался, чтобы перебороть его застарелую покорность, подорвать в нем детский страх перед белыми и трепет в их присутствии. Сделать из Харка добровольного убийцу было не так легко, не сразу удалось мне вселить в его великодушное сердце истинную ненависть. Не заставляй я его непрестанно думать о том, как продали его жену и ребенка, может, у меня бы ничего и не получилось. Зато Харка я держал в руках крепче всех других.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу