Габриэль Витткоп - Страстный пуританин

Те, кто плохо знает Дени, могли бы восхититься тем, как хорошо он сумел обрисовать себя в столь немногих словах. Портрет получился, безусловно, правдоподобным, но неполным. Этот человек, считавший себя свободным от всех чувственных искусов, постоянно приносил жертвы худшему из них - искусу воображения. Он бесповоротно выбрал для себя одиночество, чтобы присутствие других ни в коей мере не мешало ему исследовать в свое удовольствие лабиринты личного Запретного Града, эти экскурсы были не лишены нарциссизма, и под предлогом безжалостной откровенности он проводил свою жизнь за пристальным изучением зеркала. Само собой, туман его собственного дыхания многое от него скрывал, а вещи, доступные его восприятию, виделись ему лишь в обратном отображении.

Думая о сером свете, думая о тогдашнем своем обмороке, я вспоминаю грезу, явившуюся мне нежданно или, быть может, как бы нежданно.

Я – в узкой плоской лодке, что скользит без парусов, мотора и весел по окаймленным тростником каналам. Окрестности напоминают Голландию, или, скорее, Торчелло. Да, это Торчелло, та же бесконечная грусть неба и вод. Лодка скользит довольно быстро, скрытая стенами камыша, монолитными, как прибрежные скалы. Напротив - тигр, раскинувшийся, словно куртизанка, на тигровой шкуре; он смотрит на меня без любопытства, отстраненно. Я не знаю, сколько уже столетий мы скользим так по каналам цвета свинца. Я не ощущаю ни горя, ни радости, ни страха ни надежды. Достаточно того, что лодка уносит меня в обществе тигра полулежащего на тигровой шкуре. Греза остается неизменной, ей чужды метаморфозы, она покоится в самой себе, как покоится в лодке этот тигр, великолепный в своих мехах. Я уже не помню, когда эта греза привиделась мне, давняя она или новая. Мне это безразлично. Она возникает в моей памяти, несказанно реальная и достоверная.

Раз уж я начал вести этот недатированный дневник и раз я, пусть даже мимоходом, воскрешаю в нем свое детство, вот еще несколько воспоминаний о Нанте, когда - уже претерпев деформацию, но, вместе с тем, быть может, и безотчетное приращение за счет некого принудительного действия, коим был беспомощный поиск абсолюта, в итоге, весьма относительного, ибо человеческим сознанием он постижим, но не воображен - я постепенно осознавал свое окружение.

Там тоже были камыши, окаймлявшие гладкую и неторопливую, блестевшую местами Луару. По вечерам в них поднимали гвалт лягушки, которые ассоциировались у меня с их сородичами на майоликовом фризе, тянувшемся вдоль нашей террасы. За домом находилась веранда, осаждаемая плесенью, а на нее выходила очень темная столовая и холодная гостиная с паркетом «в елочку».

Был ли то воздух города? Жило ли в нас желание превзойти суровостью кальвинистов? Не знаю, но в нашей семье католицизм казался сплавом пыла и строгости.

Мой отец был суперкарго. Черные волоски курчавились на его бескровных пальцах. Высокий и сухопарый, с орлиными чертами лица, он обходился со мной крайне жестко. Прекрасно сознавая страдания, которым он меня подвергал, чтобы дать возможность приобщиться святости, он мог бы тем самым представить доказательство и своего невыразимо милосердия ко мне, если бы удовольствие, которое он в этом черпал, умалило его деяние. Вероятно - хотя здесь я могу лишь строить догадки - это умаление значило ничтожно мало по сравнению с его неколебимой уверенностью в обладании Благодатью.

Моя мать казалась безликой, как стертая монета, и даже ее присутствие оставляло ощущение пустоты. Всегда в черном, с жестким шиньоном на голове, она, должно быть, все же не лишена была чувственности, так как я помню, что она смягчала руки миндальным кремом, а когда готовили варенье, распоряжалась закрыть окна и отворить внутренние двери, чтобы аромат мог распространиться по всему дому. Меня же это удивляло, потому что грехом у нас считалось все: опереться о спинку стула засмеяться, съесть галету, не прочтя Benedicite [3] «Благословите» (лат.) - католическая молитва, читаемая перед едой. , посмотреться в оконное стекло...

Я, например, помню, как однажды к нам пришли два каменолома, чтобы снести позеленевшую статую уж не знаю какого божества, долго украшавшую один из углов сада. Бабушка неизменно просила ее пощадить; едва старушка умерла, статую разбили, и у меня сохранилось о ней лишь весьма смутное воспоминание. Но я, как и тогда, ясно вижу каменоломов с молотками, слышу звук ударов, и это причиняет мне боль.