Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

— Смотрите!.. Неотесанные монашки, которым принадлежит гостиница, все исковеркали и разломали... Это окно их часовни -что за уродливые витражи... Вот комната маркизы... Вообразите! Когда в 1853 году гостиницу перестроили, в замурованной комнатке обнаружили три скелета. Можете прочесть об этом в «Судебной газете», - добавляет Таня с каким-то хриплым торжеством в надтреснутом голосе.

Исподтишка смеющиеся потомки забавы ради вертят зеркала будущего, отражающего прошлое: Беатриче Ченчи, Бренвилье - все до одной.

— Последующие события всегда поражают. Если б они только знали!.. Нотариус Стелла подделывает завещание Беатриче, якобинцы играют ее черепом в мяч. Не говоря о совсем уж комичном Ченчи, который был любовником бабушки Гонкуров. Можете прочитать об этом в их «Дневнике», - восклицает Хемлок, пародируя потешное торжество Тани.

— Но бедняжка в палаццо Барберини...

— Да нет, это не Беатриче, а торговка орехами из Трастевере. Просто она положила глаз на Гвидо Рени, а несчастный виду нее из-за слишком тесной обуви.

Таня смеется:

— Возможно... В любом случае, мне приятно сознавать, что «Юдифь и Олоферн» попадет в хорошие руки... Покупатель уже найден... Но вернемся к Бренвилье: поверьте, ее неприкаянная душа все еще бродит ночами по улицам Марэ... Сделайте одолжение, пообедайте вместе со мной, - Таня умеет затронуть десять тем в четырех фразах.

Хемлок увиливает от ответа, ей не хочется выходить в свет, она слишком встревожена.

С X. они съели вместе не один пуд соли. Это важно. X. насилу можно понять по телефону, слышны лишь искаженные звуки, густая каша из слогов. Почему бы не умереть?

— Мне это противно, - с трудом говорит X., стуча себя в грудь тем жестом, что призван выражать силу характера. - Наперекор всему цепляешься за эту сволочную жизнь, и все тут...

Если Х. передумает, Хемлок ужаснется, но в то же время обрадуется: отчается, но вместе с тем успокоится. Целый пуд соли - ну приблизительно.

X. страдает двумя болезнями сразу - Паркинсон и хорея, возможности их лечения взаимно нейтрализуются. Нельзя надеяться даже на малейшее улучшение. Остается ждать лишь усиления кошмара. Так почему же не умереть? - «Потому что наперекор всему цепляешься за эту сволочную жизнь...» - Нет-нет, X., надо представлять смерть не Курносой с фрески в Петрелле, а прекрасным и грустным ангелом Азраилом.

В тот вечер Хемлок долго плачет в номере гостиницы близ церкви Сен-Сюльпис, на месте бывшего кладбища, чудесном и святотатственном, где геометрические формы иезуитских волют и темно-коричневых тридакн распевают каноны над предназначенным для церковных лакомок печеньем мадлен. В конце концов, распухнув от слез, Хемлок засыпает, и ей снится, как в городе вне времени, возможно, в Лондоне, она идет вслед за низенькой женщиной, которая быстро шагает, кутаясь в плащ. Хемлок знает, что под этим плащом платье - из тех, что носили в эпоху Реставрации Стюартов, и сафьяновые туфли в весьма плачевном состоянии, хотя Хемлок их и не видит. Ей также знакомо голубоглазое лицо, хочется, чтобы женщина обернулась и заговорила с ней. В то же время Хемлок бледнеет от ужаса, ее охватывает паника при мысли, что Бренвилье может резко повернуться и пригвоздить ее лазоревым взглядом. Это противоречие порождает адские муки, женщина воплощает всю их двусмысленность, раздирающую Хемлок на части. Двойственность положения закрывает любые выходы, и страх еще долго мучит Хемлок после пробуждения.

Она находит в своей почте письмо от маркиза, который сообщает, что за «Юдифью и Олоферном» уже приехали экспедиторы. Также извещенная Таня Захарова звонит утром Хемлок и рассказывает о присланной из Солони изумительной утке, которой она непременно - всенепременно! - жаждет полакомиться в ее компании. Хемлок терпеть не может птицу и дичь.

— Приходите хотя бы полюбоваться... Это селезень, и голова у него просто неземной голубизны... А спина — копчено-металлического оттенка, красновато-коричневая с золотистым отливом, как у скарабея...

— Извините, но мне гораздо легче посетить морг или присутствовать на вскрытии, нежели смотреть на убитое животное...

— Иные каннибалы так разборчивы... Иные людоедки столь щепетильны, что это делает им честь... Ведь я подозреваю, дорогая моя, что уж вы-то способны на все...

***

Лакей сделал большой глоток вина, и на копчено-металлическую, красновато-коричневую спинку с золотистым, как у скарабея, отливом брызнул пурпурный лак из разрубленной утиной шеи. В деревянной колоде, в размеченном выбоинами и зарубками пористом, розовато-буром дереве остался торчать длинный кухонный нож. Сквозь застекленную дверь вымощенной в шахматном порядке передней, выходившей на задний двор, Мари-Мадлен д’Обре смотрела, как этот карминный лак по капле стекал в миску, наблюдала за ним без отвращения и без удовольствия, лишь слегка опустив уголки рта. Она уже многое перевидала через дверь небольшой передней, куда часто приходила коротать время в паузах между блужданиями по дому.