Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

— Хочешь прилечь?.. Выпить немного молока?.. Послушать музыку?.. Что я могу для тебя сделать?..

Ничего не отвечая, X. качает головой, роняет подбородок на скатанный воротник пуловера. Это само отчаяние качает головой, пускает слюни.

X., ты помнишь Венецию? Фиолетовый город с неравномерными зубчиками, как на венчике гвоздики или зонтичке цикуты? В шесть вечера он сияет в барочном освещении. Помнишь нашу поездку на Сан-Микеле - коричневато-бежевое кладбище из экзотического, причудливого, гофрированного картона: Сан-Микеле, напоминающий Ворота в Индию, с лоснящимися во время отлива, открытыми всем ветрам мшистыми стенами [150] Сан-Микеле - остров Святого Архангела Михаила в Венеции, где находится городское кладбище. Ворота Индии - базальтовая арка в индо-сарацинском стиле, заложенная на морской набережной Бомбея в честь коронационного визита короля Георга V в 1911 г. ?..

Хотя они много месяцев не говорили о Венеции, X. снова угадывает мысли Хемлок:

— Больше всего я жалею о том, что никогда не увижу Венецию.

И через пару минут:

— Хочу, чтобы после смерти меня кремировали.

— Не думай об этом. Только не сегодня...

В памяти, точно в фильме, быстро проносится образ женщины в инвалидной коляске, и вмиг наступает вечер - под окнами чернеет вода канала. Летом, каждый вечер в десять часов, по этому Стиксу движется нелепая флотилия. Ни ив, ни камышей - лишь негромко хлюпает чернильная вода, и гондолы везут не знакомых между собой людей, слушающих пение немолодой бабы под аккомпанемент аккордеона. По Стиксу плывут только веселые, восхищенные японские семьи с выбеленными оперным освещением лицами да пожилые американки. Даже если эти люди вернутся сегодня в отель, они уже умерли, неведомо для себя. Когда все смолкает, X. и Хемлок видят из окна лишь высокие глухие фасады, темную воду, городской фонарь.

Всякое воспоминание так же отвратительно и сладостно, как мушиный мед.

***

Узнав о происходящем, Мари-Тереза д’Обре поспешила в Париж вместе с двумя адвокатами и кормилицей, носившей в закрытой траурным крепом корзине восковое дитя. Резко щелкая веером, чернобровая и черноглазая вдова в черной робе подала гражданский иск против Булыги и мадам де Бренвилье. Этот поступок насытил ее отвратительно-сладким мушиным медом, и она успокоилась.

Рассмотрение дела Булыги завершилось 23 февраля 1673 года: судьи вынесли решение, что презренный негодяй должен быть подвергнут предварительному допросу с пристрастием, manentibus indiciis [151] С сохранением всех улик (лат.). . Но, выдержи Булыга пытку, он вполне мог спасти себя, а заодно и маркизу. Следовало учитывать эту вероятность, ведь у людей такого пошиба, как Булыга, шкура обычно толстая, и Мари-Терезе стало дурно. Уязвленная вдова обратилась к Парламенту с новым заявлением, из которого вытекало, что, раз обвинение полностью доказано, не следует прибегать к методу, способному обеспечить злодею безнаказанность. У Мари-Терезы были друзья в Парламенте, и дело повторно рассмотрел суд Ла-Турнель. Уличенного в отравлении Булыгу приговорили к обычному допросу и пыткам, после чего должны были колесовать, а маркизу де Бренвилье заочно приговорили к обезглавливанию.

Во время пытки испанским сапогом Булыга пару раз терял сознание, но говорить отказывался. Лишь когда его сняли с дыбы и перенесли на тюфяк, он решил рассказать все, что знал о преступлениях маркизы и Сент-Круа, признавшись, что сам отравил братьев д’Обре белым и рыжим растворами. Быть может, по примеру Шахерезады, он просто хотел отсрочить собственную кончину? Так или иначе, в тот же вечер его колесовали на Гревской площади.

В этот же день Клеман велел снести на пикпюсовский двор все изображения Мари-Мадлен: портрет с мускатным виноградом кисти Анри Бобрена и квадратный детский - на мадеровом фоне, с приоткрытым ртом и нежной, как воск, шейкой, выглядывавшей из-под скромного белья, завязанного черными лентами. Там же очутились барельеф, карандашные наброски, выложенная по краям рубинами крышка шкатулки с лицом анфас, и еще один портрет, на котором Мари-Мадлен блистала в фаевом золотисто-желтом платье: декольте прикрывала газовая ткань, приколотая тройной жемчужной подвеской, похожей на те, что пристегивались к рукавам, а на белоснежной коже, отливавшей синевой, сверкало опаловое ожерелье. На всех портретах лицо обволакивала, точно скорлупой или коконом, красота, разрушаемая лишь неприятной складкой губ, способной напугать... Портреты сначала сбросили в брезентовый мешок, после чего высыпали, будто хворост, на землю и подожгли. Они потрескивали, коробились, источали странное благоухание - запахи масла и гари, а полыхавшие рамы испускали снопы искр, изредка со вздохом просыпая горсточку пепла. Порой картина сдвигалась, словно кто-то ее подталкивал, и тогда веретенообразные пальцы, цветы, ткани, драгоценности, мускатный виноград исчезали в пламени или медленно покрывались коричневатым соком и копотью. Неожиданно вспыхнул голубой глазище, который смерил взглядом окружающий мир и затем провалился в раскаленный кратер.