Лариса Райт - Исповедь старого дома

— Иди сюда, слепота!

Он сгреб ее в охапку и приподнял над толпой абитуриентов.

— Карташова, Левицкий, Листова… КЕДРОВА А.С. КЕДРОВА А.С. Мишка, это же я. Это же правда я, понимаешь? Мишка!

Она махала руками и кричала так, что на нее даже зашикали со всех сторон: радоваться, конечно, допустимо, но все-таки не так бурно. В конце концов, не она одна поступила, есть и еще счастливчики. А вот расстроенных гораздо больше, можно и уважать их чувства.

Один только Миша не шикал и не требовал прекращения бури. Он так и вынес ее из толпы, подхватив под колени, и только очутившись на безопасном расстоянии от доски со списком студентов театрального института, поставил на пол и наконец поцеловал. Спросил довольный:

— Ну что, празднуем?

— Празднуем!

Праздник заключался в покупке самой дешевой селедки и в варке в одолженной у кого-то кастрюльке нескольких картофелин. Селедка была костистая и сухая, картошка пропитывалась дымом и гарью, к тому же они забывали ее посолить, но оба спустя годы уверенно ответили бы, что ничего вкуснее в своей жизни не ели. Они были молоды, влюблены и, пусть не наивны, еще смотрели вперед широко открытыми глазами и распахнули души всему миру.

Аня переехала к Мише в последний день девяностого года. Точнее, пришла встречать Новый год (она жаловалась на отсутствие компании — он позвал в свою), и как-то так само вышло, что все с утра разошлись, а она осталась и сразу заполнила собой все пространство. Мише тогда показалось, что Аня была всегда. Представления об их отношениях как о дружбе мгновенно показались сущей глупостью и ерундой. Он сразу же забыл, какой была его жизнь до того, какие встречались девушки, какие развлечения и какие бездумные шалости. Все как-то сразу стало серьезно и по-настоящему.

Впрочем, забыл он только о своей жизни, о ее вспоминал иногда:

— Твоя мама хотя бы знает, где ты живешь?

— Наверное. Кажется, я ей говорила, но поверь, ее это мало волнует.

— Как это «мало»?

Миша все никак не мог понять странные отношения Ани с матерью. У него-то со своей были совсем другие. Точнее, раньше были…

— Просто. Она говорит: «Оставь меня в покое, тебе уже восемнадцать».

Девушка грустнела, но всего на секунду, а спустя мгновение уже забиралась к нему на колени, ерошила волосы, щекотала шею и игриво спрашивала томным шепотом:

— Правда, здорово, что мне уже восемнадцать?

Однажды он пошутил:

— Тебе, Нука, не в театральный надо поступать, а в бордель. Примут без экзаменов, — и тут же почувствовал, как разъяренная волна ее гнева поднялась и накрыла его с головой.

Она не выговаривала, не кричала, не оскорбляла его. Просто встала, отошла, повернулась спиной и уставилась в окно. И столько боли и обиды было в этой прямой вытянутой в струну спине, что он по-настоящему растерялся.

За прошедшие месяцы Миша привык к странностям и противоречиям Аниного характера, к внезапным сменам настроения, к странным, не свойственным другим реакциям. Аня могла пролить немало слез из-за пустой сентиментальной кинокартины или книжки, но при этом реальные жизненные трагедии вызывали у нее лишь скупое пожатие плеч и циничное замечание о том, что «такова жизнь». Она ежедневно собирала чемоданы, всякий раз серьезно объявляя Мише об окончательном и бесповоротном разрыве, и с такой же легкостью их разбирала, и умильно возвращала свои флакончики в ванную и мечтала вслух, как прекрасно будут они жить «до тех пор, пока смерть…». Такое существование по всем параметрам не должно было быть комфортным. Оно бы и не было, если бы Миша хоть на мгновение почувствовал напряжение между ними, но оно не заходило к ним даже в гости. Была в ее переменчивости неуловимая легкость, которая обволакивала Михаила и заставляла верить в то, что именно эта девушка наполнена тем теплом и уютом, в котором он так сильно нуждался. Она могла быть мягкой и сдобной, как плюшевый мишка, или холодной и ершистой, будто колючий еж. Она радовалась и через секунду расстраивалась. То мучилась сомнениями, то удивляла чудесами самовлюбленности… Она любила весь мир, но спустя мгновение была готова с такой же горячностью ненавидеть всех и каждого. Она была очень разной.

Миша приготовился к любым неожиданностям, потому что понимал: несмотря на близость, ему понадобится немало времени, чтобы хотя бы на йоту приблизиться к разгадке и пониманию природы этой женщины. Но в одном он не мог сомневаться: на отсутствие чувства юмора Аня пожаловаться не могла, была остра на язык и иронична. И не только по отношению к другим, но и к самой себе. Он мог поклясться, что шутку про бордель она воспримет на ура (и даже втайне надеялся, что не только воспримет, но поддержит и даже продолжит, исполнив одну из тех кокетливых штучек, что известны только женщинам, а действуют исключительно на мужчин). Но он ошибся. Неприступная спина и дышащие (он это видел) яростью плечи не говорили, а кричали о том, что он совершил какую-то непоправимо грубую и непростительную ошибку.