Лариса Райт - Исповедь старого дома

Дому ужасно хотелось узнать, что же случилось с женщиной и ребенком, но такой возможности не было, а потому он с нетерпением ждал других интересных историй. Теперь, глядя в телевизор в комнате больной, дом узнал, что всю свою жизнь был зрителем реалити-шоу под названием «Человеческая жизнь», точнее, жизни. И все просмотренные жизни были ему понятны, финал предсказуем, развитие событий очевидно.

Но Анна собиралась уехать неузнанной и до конца не разгаданной. Она не признавалась дому в своих планах, не раскрывала карт и не обещала забрасывать его письмами.

— Вот сделаю детскую, и уедем, — только и говорила она собаке. — Нельзя же подводить людей. Знаешь, их дочке макет понравился. Так что добьем эту упрямую кровать, — Анна сердито хлопала рукой по деревяшке, которую шкурила, — и поедем.

Глупая собака лишь виляла хвостом. Думала, что не о чем беспокоиться: уж ее-то не бросят, возьмут с собой. Возьмут. Только куда? Предложат такой же огромный участок, по которому можно носиться без удержу, разминая косточки и гоняя нахальных ворон? Или запрут в тесной коробке, называемой квартирой, выделив в качестве места тряпку в коридоре?

Дом помнил, как та, первая, женщина восхищенно ходила по участку, раскидывала в стороны руки и восторгалась:

— Простор-то какой! Не то что в нашей коробке.

А мужчина обнимал ее, чмокал в щеку и отвечал:

— Погоди, мы тоже когда-нибудь новую квартиру получим.

— Когда-нибудь… Андрюшке вон уже трешку дают.

— Так то Андрюшке. Андрюшка академиком станет, помяни мое слово. Я не удивлюсь, если его когда-нибудь на Котельнической поселят.

— Скажешь тоже, на Котельнической!

Про Котельническую дому было неинтересно. А про Андрюшку он вскоре узнал. Он оказался другом мужчины и женщины. Кажется, институтским, но с другого факультета (это дом понял из разговоров). Андрюшка приезжал часто, летом ходил купаться, зимой бегал на лыжах. Мужчина все старался увлечь гостя разговорами, водил по участку, приглашал жарить шашлык, «сыграть партию в шахматишки» или пойти поудить. Но Андрюшку (дом видел) больше интересовала женщина. Он вился вокруг нее скользким ужом, а она — она! — вовсе не возражала. А потом… Потом они не приехали, и история осталась недосказанной.

А теперь хотела уехать и Анна, не заканчивая своей повести, обрывая ее на самом интересном месте. Почему она бросила сцену? Почему не возвращается? И еще целый вагон «почему».

Дому больно было смотреть на Анну. Обычно такие чувства люди испытывают, глядя на тех, кто причинил им боль. Дом тоже чувствовал боль. Он поверил Анне. Он чувствовал, что к нему снова вернулась маленькая хозяйка, которая считала, что людей подводить нельзя. А дома, выходит, можно. А он-то, дурачок, радовался, твердил в упоении и себе, и всем соседним домам: «Это она!»

«Это она!» — все еще отстукивало радостный ритм сердце Анны, когда она, опустошенная и наполненная после спектакля, складывала в машину бесчисленные букеты.

— Проводить? — нарисовался рядом надоедливый Петечка со своим нудным голосом и вечно просящими глазами побитой собаки.

— Сама доеду, — отозвалась Аня, справляясь с последней связкой колючих роз.

— Ты устала.

С первого раза Петя никогда не сдавался. В этом она была виновата сама. Иногда было так тоскливо, что она позволяла ему сесть за руль и домчать себя до дома. И даже в квартиру звала, и кофе наливала, но потом, несмотря на собачьи глаза, выставляла за дверь. Иногда, правда, закрадывалась в голову мысль выйти замуж за такого Петечку и всю жизнь чувствовать, как с тебя сдувают пылинки. И ребеночка можно родить, и никогда не узнать предательства, и быть счастливой… Счастливой? Полет фантазии тут же останавливался. А как же смешные сценки в усадьбах, праздничная картошка и споры о чеховской Марусе? Воспоминания смеялись над мыслями о счастье с собачьими глазами.

— Спасибо, Петь, я сама. Сегодня сама.

— Успех грандиозный, правда? Я даже дышать боялся.

— Я тоже, — призналась Аня.

Нет, конечно, она дышала и произносила монолог, почти ни о чем не думая, кроме интонаций и собственно текста. Но все же не могла не почувствовать, что вот она, та самая единая сила подмостков, партнеров и зрителей, которая подняла ее, приняла, вознесла и теперь любуется, боясь даже прошептать то, что читалось в каждом взгляде и в каждом вздохе скрипучей сцены. «Это она!» — первой завела кисточка гримера. «Это она!» — шелестело оборками платье. «Это она!» — благоговейно шептали студентки с курса худрука театра (мимо них она почти пробежала, боясь опоздать к выходу). «Это она!» — певуче скрипела под ее легкими шагами лестница к сцене. «Это она!» — почтительно держали паузу партнеры по спектаклю. «Это она!» — встретил ее аплодисментами зрительный зал. И уже не отпускал. Или это она держала его в напряжении своим обликом, своим настроением, своей игрой?