Флора Шрайбер - Сивилла

— Музыка ранит. — Пегги снова говорила тихим задыхающимся шепотом. — Люди и музыка.

— Какая музыка? Почему?

— Я не скажу.

Доктор Уилбур осторожно обняла Пегги за плечи и помогла ей сесть на кушетку. Тронутая этим, Пегги тихо пожаловалась:

— Понимаете, всем все равно. И ни с кем нельзя поговорить. Ты вроде как неприкаянная. — Наступило молчание. Затем Пегги сказала: — Я вижу деревья, дом, школу. Я вижу гараж. Я хочу войти в него. Тогда все будет в порядке. Тогда будет не так больно. Боль будет не такой сильной.

— Почему?

— Больно, когда ты недостаточно хорош.

— А почему ты недостаточно хороша? Расскажи доктору Уилбур побольше о том, почему бывает больно и что это значит.

— Меня никто не любит. А я хочу, чтобы кто-нибудь хоть немножко заботился обо мне. Нельзя любить кого-нибудь, когда всем все равно.

— Продолжай. Расскажи доктору Уилбур, в чем там сложности.

— Я хочу кого-нибудь любить и хочу, чтобы кто-нибудь любил меня. Но никто не хочет. Вот почему больно. В этом вся и разница. А когда всем все равно, от этого начинаешь беситься, хочется говорить всякие вещи, рвать все, бить, лезть сквозь стекло.

Неожиданно Пегги умолкла и исчезла. На том месте, где она сидела, теперь находилась Сивилла.

— У меня вновь была фуга? — спросила Сивилла, быстро отстраняясь от доктора. Она была испугана и встревожена.

Доктор кивнула.

— Ну, вроде бы все обошлось лучше, чем в прошлый раз, — успокоила себя Сивилла, осмотрев помещение и увидев, что никакого беспорядка нет.

— Как-то раз вы говорили мне о музыке, Сивилла, — сказала доктор, пытаясь выяснить, знает ли Сивилла о том, что говорила Пегги. — Расскажите мне об этом немножко побольше.

— Что ж, — сдержанно ответила Сивилла, — я брала уроки фортепьяно, и миссис Мур, моя учительница, частенько говорила: «У тебя врожденные способности. Хороший слух, хорошие руки, хорошее туше. Но тебе нужно побольше заниматься. Все это у тебя получается и без практики. А что получилось бы, если бы ты хорошенько занималась?» Но я не занималась. И не рассказывала ей о том, что не занимаюсь, потому что мама постоянно критикует меня. Всякий раз, когда во время занятий я делала ошибку, мама вскрикивала: «Так неправильно. Неправильно!» Я не могла этого вынести, поэтому не занималась, когда мама была где-то поблизости. Но как только она выходила из дома, я бросала все дела и садилась за пианино. У меня всегда все получалось за пианино. Если бы не получалось, меня бы прикончило внутреннее напряжение. Когда я стала зарабатывать, то первым делом купила себе пианино.

— Ага, — поддакнула доктор Уилбур. — Скажите, а у вас есть какое-то особое отношение к стеклу?

— К стеклу… — задумчиво повторила Сивилла. — У матери были чудесные вещицы из хрусталя. И у бабушки тоже. Точнее, у обеих бабушек. У бабушки Дорсетт и у бабушки Андерсон. Да, я кое-что вспомнила. Когда мне было лет шесть, мы ездили в гости к Андерсонам в Элдервилль, штат Иллинойс. Мы ездили туда каждое лето на три недели, пока не умерла бабушка Андерсон. Так вот, как-то раз мы вместе с кузиной Лулу вытирали посуду, и она швырнула в окно чудное хрустальное блюдо для пикулей. Она была настоящим отродьем. А потом сказала бабушке, моей маме и всем остальным, что это сделала я, что это я разбила хрустальное блюдо. Это была неправда. Но я ничего не сказала, просто смолчала. Мама не заступилась за меня, ну да ладно.

— Понимаю, — сказала доктор Уилбур. — Теперь скажите мне, не беспокоят ли вас руки.

— Руки? Думаю, не особенно. Руки у меня небольшие, худые. Мама считала их не слишком привлекательными. Она часто говорила об этом.

— А когда-нибудь руки тянулись к вам? Чьи-то чужие руки?

— Руки? Тянулись? Не понимаю, что вы имеете в виду.

Было заметно, что чувство дискомфорта у Сивиллы резко усилилось.

— Ясно, — сказала доктор. — Еще один вопрос: нервирует ли вас вид крови?

— Пожалуй, да. Но ведь он всех нервирует, верно? У бабушки Дорсетт был рак гортани с кровотечениями. Я это видела. А когда у меня начались менструации, я, как большинство девушек, нервничала из-за крови. Думаю, в этом нет ничего исключительного.

— А скажите, в детстве вам не доводилось видеть кровь при каких-то других обстоятельствах? Может быть, кровь кого-нибудь из товарищей по играм?

Слегка откинувшись, Сивилла задумалась.

— Так, дайте подумать… Томми Эвальд… У его отца был амбар, и он держал лошадей. Томми был любимым ребенком. Он погиб на сеновале. Мы играли, и произошел несчастный случай — выстрелило ружье. Это все, что я запомнила. Наверное, там на чердаке была и кровь. Я не вспоминала о Томми много лет.