Борис Носик - Пионерская Лолита (повести и рассказы)

— Хорошо, Танечка, — сказал он. — Совсем неплохо.

Он был вознагражден ее удивительным, говорящим взглядом.

— Так, мальчики, вы, я вижу, скучаете, — сказала Вера. — Всем найдется работа.

«Ого, она уже педагог», — подумал Тоскин.

— Ты, ты и ты. — Вера выбрала троих. — Ты будешь Пятый пионер, ты — Шестой, ты — Седьмой, потом все вместе. Записывайте за мной. «Пятый: Слышите, люди, волнующий хор? Дети поют войне приговор. Пусть никогда малыши не кричат: „Мамочка, мама, где ты сейчас?“»

— Вера Васильевна, можно я буду пищать «мамочка-мама»? — спросил Юра.

— Нет. Таня будет пищать. У нее тоненький голосок.

— Можно двух мальков попросить у Кузьминичны, — сказал Юра. — Так интересней будет.

— Читаю дальше, — малахольно сказала Вера. — «Шестой: Люди на страже, люди не спят. Дети поют „Бухенвальдский набат“. Седьмой…»

— Можно мы тут запоем «Бухенвальдский набат»? — спросила Тамара.

— «Бухенвальдский набат» — это замечательная советская песня, — строго сказала Вера. — Она у нас дальше в программе.

— А мы здесь запоем, — сказал Сережа.

Вера обернулась к Тоскину с вопросом, и он кивнул:

— Пусть поют.

— Хорошо. Здесь будете петь, — сказала Вера. — Читаю дальше. «Седьмой: Веселей зарю труби, трубач! Воинам славных побед / От имени нашего лагеря…» И все вместе: «Пламенный пионерский привет!» Теперь еще раз повторим текст, а потом будем разучивать песню…

— Ну что ж, — сказал Тоскин, наклонясь к Вере. — Очень мило. Вы тут поучите, а я пойду разработаю план…

Тоскин в последний раз взглянул на бледненькую и в бледности своей еще более нежно-припухлую Танечку. Она ответила ему смущенно и даже чуть-чуть испуганно, что пробудило в его душе некое победительное торжество. Тоскин встал и деловитой походкой направился в свое логово, чтоб предаться там мечтательно-литературным занятиям… Вот он шагает твердой походкой победителя по ночному лагерю, и Танечка, в пеньюаре, ну да, в ночном халатике, бросается ему навстречу: «Спасите, я больше не могу…» Она не может… Чего она не может? Не может более выносить дурацких разговоров в спальне, идиотических стихов, грубых штучек… Она прижимается к нему, прячется у него на груди…

Снаружи, за Достоевским, грянул хор. Вера начала спевку. «Красиво поют», — подумал Тоскин, пытаясь различить в хоре Танечкин голос. Один раз ему показалось, что он узнал ее, но он не был уверен в этом. Он подумал, что она поет, должно быть, тихо, чуть слышно. Однако вскоре Тоскин поймал себя на том, что, даже отчаявшись различить Танечкин голос, он продолжает вслушиваться. Лишенный в городе контакта с «теликом» и радиоточкой (и того и другого он избегал принципиально), Тоскин впервые явственно и разборчиво услышал здесь текст песни, любимой народом и рекомендованной для юношества:

— Это черт знает что, — пробормотал Тоскин, который все же считал себя в душе писателем (пусть детским писателем), — это черт знает что…

Детские голоса звучали все задушевней:

— Вот именно! — Тоскин даже вскочил с места, ибо здесь была разгадка художественной специфики времени. — «Выбрал, а не выдумал». Перед песенником лежал текст постановления, и этот шустряк-текстовик ничего не выдумывал (такое предположение было бы оскорбительным и для творца, и для человеческой фантазии), он выбирал из газеты пункты. И естественно, что вместе с пунктами к нему пришла газетная лексика, способ мышления, юмор. «По-хорошему», ах ты, падла…

— Ребята! — сказала Вера, — я вижу, что песню «Непоседа» знают все. Запомните, что это песня Яна Френкеля на слова Михаила Танича…

— Танич… — бурчал Тоскин, — это что же было? Натаныч. Или Танхумович. Непоседа — это прелестно. Это значит: беспокойные сердца, задумки, придумки… А ты… Кто ты? Ты просто завистник. Люди сочиняют простые и трогательные стихи для народа. В конце концов, лучше сочинять небольшие стихи за большие деньги, чем городить библиографический огород за девяносто рублей в месяц. А что такое твоя библиография…

— Все записывают, — громко сказала Вера, —