Эушен Шульгин - Моление о Мирелле

Краузер:

— Именно. А теперь они перешли эту грань. А дальше будет хуже.

Я зажал рот ладонью. Речь о нас! И им все известно. Ну так я и знал. Предан! Я обмяк на стуле, уткнув голову в колени. Угораздило ж меня связаться с этими сопляками. Наверно, Гвидо или Марко. Их отлупили так, что они не выдержали, проболтались (про Симонетту я тогда почему-то не подумал). Темнота вокруг сделалась непроницаемой.

— Но мне все же абсолютно непонятно, каким образом увольнение Лауры разрядит обстановку, — произнес мамин голос. — Разве это не вызовет у них цепной реакции?

— Простите меня, синьора, — зазвучал Краузер. — Но видно, вы не полностью понимаете, как эта система устроена.

— Система устроена! — взвилась мама. Ясно слышалось ее волнение. — Вы рассуждаете о Лауре и несчастной ребятне, точно они станки на вашем заводе.

— Ну-ну, Элла, — урезонил отец, перейдя на норвежский. — Синьор Краузер имел в виду совершенно другое. Он хотел сказать, что сыновья Лауры притягивают сюда этих мальчишек, и они…

— Я не дура и вижу, что он имеет в виду. Но ты забываешь, Никита, что значит для Лауры то крохотное жалованье, которое она здесь получает. Ты подумал, как ей жить?

И Фуско:

— Я прекрасно понимаю вашу нерешительность, синьора. Ваше мягкосердие делает вам честь, но мне кажется, в первую очередь мы обязаны подумать о собственных детях. Вот ваш сын Федерико. А если б они пробили ему голову? Правы ваш муж и синьор Краузер. Они просто бандиты и мародеры, которые не остановятся ни перед чем. Ни перед чем, вдумайтесь.

Отец:

— Но все же, может, поговорить с Лаурой, показать ей, что мы не намерены терпеть дальше, пусть приструнит сына — Рикардо, вы сказали? Так и пригрозить ей, что, если подобное повторится, ее рассчитают.

Краузер:

— Повторится непременно. Или вы хотите, чтоб мы день и ночь тряслись из-за своих детей? Или держать их взаперти? К сожалению, синьора, ситуация стара как мир: те, у кого ничего нет, ненавидят всех вокруг. В этих детях клокочет ненависть. А она рождает злобу. И с них нет спросу за их испорченность, во всем виновата война.

Мама:

— Заладили: война, война! Чуть что — все валят на войну. А она кончилась давным-давно, три года, синьоры, прошло.

— Лаура! Нам никто не давал права карать или миловать, тем более мы сами пороху не нюхали. — Отец опять перешел на итальянский.

Фуско:

— Италия расколота, синьора. С одной стороны коммунисты, с другой — фашисты.

— Я полагал, с фашистами давно покончено, отец.

— Покончено-то покончено, но они вынашивают планы мести. Посмотрите хоть на Коппи или Касадео, или Маленоцци…

— Не думаю, чтоб Касадео мечтал о мести, — тихо вставил отец.

Синьор Фуско будто не расслышал:

— А муж Лауры был анархистом! Мама:

— Ну какое это имеет отношение? Ее мужа убили семь лет назад!

Краузер:

— Синьора опять ошибается: это имеет прямое отношение. В Италии все со всем связано.

— Господа! Элла! Мы уклонились от темы, — конечно, политическая ситуация в Италии весьма занятна, но давайте вернемся к конкретной проблеме: банда в парке. Позвольте мне внести конструктивное предложение. Давайте решим все завтра на свежую голову — извините, я хотел бы закончить, — так вот, давайте отложим до завтра. Сегодня мы слишком возбуждены. Поэтому я приглашаю всех, чьи дети замешаны в этой истории, собраться завтра у нас в это же время и вместе принять решение. Например, в какой форме изложить суть проблемы синьоре Зингони. А тем временем я побеседую с Лаурой и растолкую ей наше возмущение. И попрошу ее воздействовать на этого непоседу, ее сына. Полагаю, один день мы в силах присмотреть за собственными детьми. В конце концов, серьезно никто не пострадал, а дети — они и есть дети.

Тишина. Потом скрип стульев.

Фуско:

— Договорились. Но будьте добры не говорить Лауре о нашей встрече. Неизвестно, что она может предпринять.

— Она может предпринять?!

— Элла, я прошу тебя!

— Хорошо, хорошо.

Краузер и Фуско:

— Arrividerci, signora! Arrividerci, signore!

Хлопнула дверь.

Я выдохнул. Оказывается, я не дышал весь разговор. Теперь меня трясло, клавиши едва поддавались. Как в бреду, я отыскал дверь и умудрился справиться с замком. Буквально скатился по лестнице. Только заперев дверь клозета, я чуть перевел дух. Уселся на очко и прислонился лбом к холодному фарфору умывальника. Значит, про фрукты им неизвестно. Никто не раскололся. Но остальное! Остальное! Во-первых, Рикардо. Рикардо — сын Лауры! Вот оно что. Как же я не понял этого раньше? Наверняка все знают — и Малыш — все знали об этом, — а мама с отцом тоже не догадывались, — но все прочие родители знали. Теперь Лауру уволят. Малыш Туллио умрет — ясно, Туллио обречен — Лаура в руинах — скрюченная — с мешком и палкой — протянутая к нам когтистая лапа — едва заметное в лохмотьях лицо — если присмотреться, то можно узнать старое мамино платье. Вечно не унывающая Лаура плачет. А Рикардо доходит в концлагере.