Эушен Шульгин - Моление о Мирелле

Назавтра похолодало. В щели под широкими окнами дуло. Заиндевевшие каменные плиты пола казались матовыми. Ноги под тяжелой периной будто неродные: пока я спал, мама натянула на меня носки. Надетый поверх пижамы свитер кусал шею.

Я лежал тихо-тихо, прислушиваясь к утренней оратории огромного дома. Какая разноголосица! За стеной семейство Трукко совершало водные процедуры. Вот в белой кружевной ночной рубашке Анна-Мария Трукко. Она стоит в просвете между приоткрывшейся дверью и косяком, полусогнувшись вперед, миг — и дверь захлопнулась, а виденье оперилось и угнездилось в моей голове, плодя все новые и новые картинки. Например, я присаживаюсь к ней на постель и, залюбовавшись густыми, тициановски рыжими волосами, рассыпавшимися по жарким плечам, скользнул взглядом в тенистую расщелинку между налившимися грудями. Анне-Марии двадцать пять, как она соблазнительна, вся!

Не переводились молоденькие советчики, жаждавшие помочь Анне-Марии и ее низенькой, полной матери в их бесконечных судебных тяжбах, которые Трукко проигрывали одну за одной.

— Весь пансионат живет ее личной жизнью, — фыркнула мама.

Отец оторвался от своих книжек:

— Анна-Мария — чудо. Красотка, двадцать пять лет и не замужем.

— И тем не менее она проигрывает все процессы.

— Может быть, как раз поэтому, — ответил отец и пробурчал еще что-то о моральных устоях итальянских юристов. Анну-Марию Бог наградил не только красотой, но и честным сердцем, поэтому всякие «женские шалости» не для нее. Раздув ноздри и выпятив грудь, матушка Трукко поверила эту тайну отцу.

Я хорошо понял, что они имели в виду! Горящим ненавистью взглядом я силился испепелить тех юных красавчиков, что по вечерам в столовой подсовывали стул под оттопыренную попку Анны-Марии.

Дверь осторожно открылась и тихо затворилась. Свет белыми полосками пробивался сквозь шторы. Я собрался с духом и опрометью бросился по холодку к окну, рывком открыл его, раздернув шторы. За стеклом кустилась сосулька, она росла прямо из трубы. Железо лопнуло на холоде от одиночества! Я так сильно высунулся в окно, рассматривая фасад нашего дворца, что ноги оторвались от пола. Он весь в слезах, видно, дом рыдал всю ночь!

За спиной открылись двери, и Лаура, в платье в маленький цветочек, в стоптанных туфлях, вразвалочку внесла поднос с завтраком. На голове наворочена повязка, словно тюрбан, одна щека посинела и распухла.

Мама сразу запричитала, почему Лаура не носит те ботинки, которые мы ей отдали, а ходит в этих туфлях, это же не шутки.

— А если ты опять свалишься с лестницы, — вступил отец, — то Джуглио от радости хватит кондрашка, а мы останемся без обеда.

Хлипкая родительская кровать ходила ходуном. Это ж надо смеяться так, как отец. Он вынырнул из-под одеял и пледов, радостно хохоча, веселый, а Лаура по-свойски погрозила ему кулаком и что-то пробурчала себе под нос, в черный пушок над верхней губой.

Отец все не унимался:

— Нас что, решили вконец заморозить? Учти, мы с Севера и привыкли всю зиму щеголять нагишом, в одном исподнем. А ваш арктический климат не для нас.

— Это не климат, это Флоренция, — возмутилась Лаура и шваркнула дверью.

— Нет, ты слышала? — торжествовал отец.

— Да уймись ты, — принялась за него мама. — Чего ты опять обидел Лауру? Она скоро совсем откажется носить нам завтрак в комнату.

— Вот еще, — не согласился отец. — Уж небось не откажется, если ты и дальше будешь одаривать ее своими нарядами и туфлями. Дети, идите-ка…

Мы залезли в кровать к маме с папой. Между ними сидела маленькая и свинячила, капая и на себя, и на постель шоколадом и вареньем. Мы с Малышом устроились в ногах. А завтраком были вчерашние «panini», мы окунали их в горячий шоколад, чтобы они немного размокли, и заглатывали кусками, от усердия напрягая под одеялом пальцы ног.

— Не шалите, — пробовала приструнить нас мама. — Перевернете поднос — Лауре лишняя работа, а она и так зарабатывает гроши.

— Правда, — согласился отец. — А этот вонючий комедиант Джуглио готов вынуть у нее изо рта последнюю крошку. Он наверняка подмешивает жаб или червяков в ту бурду, которую отдает ей. Не забывай, что Лаура — коммунистка и вдова коммуниста.

— Ох и непростое дело — быть сегодня в Италии вдовой, — горько вздохнула мама. — А у нее трое мальчишек на руках, один другого шкодливей.

— Да уж, — снова согласился отец, и одеяло снова затряслось. — Лаура рассказывала мне, что она каждый день плачет о Сталине. Она и молится на него, и свечки ставит, но боится, что это не поможет. Бедолага все равно попадет в преисподнюю, ведь он не принадлежит к их Святой Церкви!