Юрий Поляков - Гипсовый трубач

Такое с писодеем случалось: какая-то песенка, выхваченная из эфира, поселялась в нем на день-два, а то и на неделю, звучала, дразнила, перекликалась, вертелась между мыслями, становилась почти привычной, последней угасала вечером в засыпающем мозгу и первой, словно звон будильника, врывалась утром в просыпающееся сознание. Потом вдруг исчезала навсегда, как не было…

Автор «Беса наготы» снова подивился прихотям судьбы, сведшей тут, в «Ипокренине», двух его женщин — Наталью Павловну и мерзавку Веронику, которая вообще недостойна того, чтобы о ней думать. А вот Обоярова и Валюшкина действительно как две розы в хрустале.

Андрей Львович вообразил две роскошные огромные розы. Одна — как «туранский пурпур», который он пожадился купить Нинке. Вторая — кремово-белая, точно сделанная из атласных лоскутов. А себя он представил эльфом с прозрачными крылышками, перепархивающим с одного цветка на другой, чтобы, зарывшись в мягкие напластования дурманящих лепестков, добраться до скрытой сладостной сердцевины. И вот что странно: с каждым его перелетом красная роза становится все бледнее, сначала розовеет, а потом и вовсе делается блекло-дымчатой, как застиранное винное пятно на скатерти. Белая же, напротив, наливается, набухает краснотой, точно по шипастому стеблю вверх напористо поднимается, окрашивая соцветье, густая кровь.

Кокотов мотнул головой, отгоняя непонятное видение, и заставил себя подумать о том, что будет с Нинкой. Она, которая, кажется, всерьез обнадежилась после испытательной ночи. «Какая же я сволочь!» — не без уважения к своей мужской безответственности подумал автор «Преданных объятий». Но делать-то что? Сказать правду — нельзя. Значит — просто исчезнуть, затаиться, как тогда, после поцелуев в школьном саду…

«Почему обе?» — мысленно удивился он и увидел перед собой улыбающиеся усы казака-дантиста:

— Готовы?

— Угу.

— Отлично! — Владимир Борисович от удовольствия потер руки. — Сбил трех «Гансов». Венгрия наша! Губа онемела?

— Угу…

— Вот и хорошо! — Он закрыл лицо голубой матерчатой маской, сел на вращающийся стульчик, включил свет и снова с интересом заглянул пациенту в рот. — Сейчас полечимся!

— Старинная? — оттягивая страшный миг, Кокотов показал глазами на шашку, висевшую на стене.

— Еще бы! Кавказская. Взята в бою! — доктор выбрал в коробочке нужный бор и вставил в «турбинку». — Больно не будет!

Взвыл мотор, и сталь всверлилась в зуб. Ожидая страшной, пронзительной боли и заранее вжавшись в кресло, писодей превентивно застонал.

— А вот и неправда! Я же аккуратненько…

Боли на самом деле не было, точнее, была, но какая-то бесчувственная, вроде криков ужаса, еле слышных из-за толстой-претолстой стены. Владимир Борисович прыснул в дупло струйку воды из пистолетика, пациент послушно прополоскал рот и вязко сплюнул в лоток. Доктор попросил открыть рот шире, поправил лампу и стал, хмурясь, всматриваться в рассверленный зуб. Его зеленые глаза поблескивали в узкой прорези между маской и шапочкой, и казалось, они висят в воздухе, как улыбка Чеширского кота. Андрей Львович, тоскуя, старался перехватить пытливый взгляд дантиста.

— Еще чуть-чуть, — вздохнул Владимир Борисович. — Можно?

— Можно! — кивнул писодей, будто от его согласия что-то зависело.

Коснувшись визжащим бором еще двух точек, довольно-таки чувствительных, доктор снова промыл дупло и втромбовал туда ватку, пропитанную едким лекарством.

— А почему про шашку спросили? Вы тоже из казаков? — сняв маску, спросил врач.

— Да вроде бы нет…

— Не зарекайтесь! Знаете, что Ахилл тоже из казаков?

— Розенблюменко сказал, Ахилл из укров.

— Сам он из укров. Ахилл — киммериец, а киммерийцы — предки касаков, а касаки — предки бродников, а бродники и есть казаки, точнее, праказаки… Ясно? — Говоря это, доктор засунул тугие тампоны за щеку и под язык Кокотову. — Не глотать! Сейчас поставим «композиточку».

Писодей с пониманием кивнул, сразу ощутив неодолимое, страстное желание сглотнуть. А врач, замешивая на стеклышке цемент, рассказывал: