Юрий Поляков - Гипсовый трубач

— Вета уже была, — поправил Кокотов.

— Когда?

— Когда выходила замуж за итальянца.

— Да, в самом деле! У вас хорошая память. Некоторым хорошая память заменяет ум.

— Вы так считаете? — обиделся писатель.

— Так считал Сен-Жон Перс. Хорошо. Назовем ее Белла. Как я мог не узнать Беллу?! — Жарынин заломил руки с такой силой, что хрустнули суставы. — Итак: конец застоя, я в ореоле мученической подпольной славы, которую в ту пору могли дать только запрет и гонения. Боже, счастлив художник, хоть недолго побывавший под запретом! Единственное, о чем сожалею, — что не попал под суд, как Бродский за тунеядство. Я бы не сидел сегодня здесь с вами, Кокотов, я бы попирал тысячедолларовыми штиблетами каннскую фестивальную дорожку! Но, увы, увы, я имел глупость, дабы не потерять трудовой стаж, оформиться лектором в общество «Знание». Нет, вы подумайте — трудовой стаж! Понадобился гений Бродского, чтобы предвидеть: трудовой стаж — ничто, а гонимость — все! Гонимость, а не талант, и тем более не трудовой стаж, — вот что дает настоящую славу. В этом великое Оськино открытие! А стихи его читать невозможно. Это, в сущности, рифмованный каталог.

— Не согласен! — возмутился Кокотов.

— Да? Тогда почитайте мне Бродского наизусть!

— Пожалуйста:

— Это все?

— Все, — покраснел Андрей Львович.

— Одна строфа. И та обманная. Умер-то он в Венеции.

— Вы просто ему завидуете!

— Конечно, завидую: он догадался наплевать на трудовой стаж, а я не догадался. И все-таки после скандала с «Плавнями» я был упоительно гоним. На интеллигентных кухнях Москвы, послушав «Голос Америки», радостно шептались, что мой арест — дело решенное. Меня звали в гости, будто я достопримечательность, угощали мной, словно деликатесом. А когда я смыл свой позор, тут уж началась буквальная вакханалия…

— Какой позор? — встрепенулся писатель.

— Это не важно. Но поверьте, женщины смотрели на меня примерно так же, как курсистки девятнадцатого века — на патлатого народовольца, собиравшегося наутро метнуть бомбу в генерал-губернатора. Разумеется, дам, жаждавших скрасить мои последние дни на свободе, было хоть отбавляй. Я даже начал привередничать, чваниться, старался избегать, скажем, двух блондинок подряд…

— А вот это вы фантазируете! — возмутился Кокотов, остро ощутив тоску своего безбрачного воздержания.

— Нет, мой одинокий друг, не фантазирую, а вспоминаю с трепетом! И вот как-то раз меня пригласили в мастерскую к одному архитектору. Он проектировал типовые дома культуры для совхозов-миллионеров, но при этом мастерил втихаря какую-то вращающуюся хрень будущего и о Корбюзье говорил так, словно тот всего лишь пьющий сосед по лестничной клетке. Кстати, сейчас он строит особняки новым русским, и, наверное, потому эти сооружения так похожи на совхозные клубы. В мастерской собралось несколько пар — и ни одной одинокой дамы. Я даже с облегчением подумал, что нынешнюю ночь смогу, наконец, отоспаться. Но тут вдруг вышел жуткий семейный скандал. Начался он как невинный литературный спор. И устроила эту свару Белла. Она схлестнулась со своим спутником (пусть он будет Владимиром) из-за того, кто выше — Блок или Окуджава. Судя по короткой стрижке и неловкому синему костюму, Володя был советским офицером и конечно бился за Блока, даже прочитал наизусть до середины «Скифов». Белла подняла его на смех и объявила, что народный поэт тот, кого поют. Блока-то не поют… Ее поддержали и хором ударили:

Володя растерялся, а Белла презрительно процедила, что только непроходимое ничтожество может усомниться в превосходстве Окуджавы над Блоком. Офицер вспылил, объявил, что между ними все кончено, и ушел, хлопнув дверью так, что обрушился макет Целиноградского народного театра. Интеллигентная компания облегченно вздохнула, радуясь, что легко отделалась от этого военнослужащего мужлана. Честно говоря, в споре я молчаливо был на стороне офицерика. По совести, мне эти Булатовы гитарные дребезжалки никогда особенно не нравились. Но история рассудила иначе: сравните жалкого истуканчика Блока, притулившегося в скверике возле Малой Бронной, с роскошным памятником Окуджаве на Старом Арбате. Вам все понятно?

— Нет, не все!

— Что непонятно?

— Почему вы промолчали?