Вадим Левенталь - Маша Регина

Сценарии, которые рисовал себе в воображении Петер, все были верны лишь отчасти. Действительно, отец ребенка был для Маши в некотором смысле не более чем инструментом — но все же ни от кого другого ей не пришло бы в голову залетать; и впрямь он был сволочью — хотя дело было вовсе не в том, что отец не хотел ребенка, а в том, что отца хотела другая женщина; наконец, у него на самом деле были дела — и именно такие, которые не позволили ему прилететь вместе с Машей, но Петеру как обладателю синего паспорта и в голову не могло прийти, что это были за дела: правда, как часто бывает, заключалась в банальности — Роме просто не давали визу.

Проблема в том, что вещи, которые должны происходить по самому собой разумеющемуся ходу вещей, именно что в соответствии с естественным ходом вещей не происходят. Рома и Маша должны были бы расписаться, но они не могли этого сделать, хотя бы потому, что не могли заговорить об этом.

Маша всю зиму занималась пост-продакшн — не то чтобы действительно не было ни минуты завести этот разговор, скорее это был удобный повод всякий раз от мысли о таком разговоре отмахнуться. И не в том дело, что разговор не начинал Рома — женщины знают тысячу и один способ заставить мужчину завести любой разговор так, чтобы мужчина был уверен, что завел этот разговор сам. Если уж начистоту, то Маша, все более подозрительная к любого рода вещам, которые кажутся — ей самой прежде всего — само собой разумеющимися (потому что — а кто субъект этого «само собой»?), с каждым днем все больше удалялась от ясности при ответе на вопрос «зачем это нужно?». Именно этот вопрос, а не «что ты молчишь?» она должна была тогда уж задать Роме, но как-то слишком уж дико он звучал.

Как ни странно, Рома молчал не потому, что не хотел жениться на Маше, вообще-то как раз наоборот — проблема была в том, что он, метущийся между или от него беременной Маши и или ждущей его всегда с обедом Даши, в действительности, по вполне сновидческой логике, хотел бы жениться и на той, и на другой. В сущности, именно эту ситуацию неустойчивого равновесия ему и не хотелось вопросом «выйдешь за меня?» разрушать: утром он просыпался с Машей, готовил ей завтрак и, прильнув на минуту ухом к животу, провожал на студию, а день и большую часть вечера проводил в своей, уже женской, квартире, где Даша все с меньшим и с меньшим усилием по преодолению тяготения совести склоняла его к сексу.

При этом именно Даша единственная отдавала себе отчет в том, что происходит, — что время работает на нее. Всякий раз, когда она, сев на стул, расстегивала его джинсы и говорила ну привет, Романчик (сначала его кривило от такого обозначения того, что он привык считать просто членом, но фаза начальной локализации скоро прошла, и это приветствие стало вызывать у него эрекцию), — Даша понимала, что она может вытянуть из него «предложение», но что тогда она проиграет, потому что чем дольше он пребывает в утешительной ауре необязательности, тем меньше он понимает, зачем вообще уходить от Даши.

Во всех этих распасах не было ничего противоестественного (вот ведь и Содом с Гоморрой были уничтожены не за то, за что часто думают, а за обычную жизнь), так что в первый момент Рома даже не понял, почему так пренебрежительно смотрят на него в консульстве: ну да, не расписаны. Вы что, не понимаете, что рожать через месяц?

За день до того, как Маша повела свое удвоенное тело к самолету, чтобы стать средней частью бешено воющей на взлете матрешки, а Рома, помахав ей рукой, покатил в магазин (потому что Даша просила заехать еще в магазин), они расписались — и, по большому счету, Маше было уже плевать на жалкий Ромин тон, извиняющийся за формальность, глупость, но ведь никак без нее, — она была целиком сосредоточена на странной ситуации, когда мертвый (говоря о мертвом, мы, как выясняется, всегда имеем в виду некоторую особую форму жизни, и, исходя из этого, ничего не остается, кроме как признать ребенка, до тех пор пока он не родился, мертвецом) руководит жизнью живых.

Чего Петер не знал, так это того, что самолет доставил ему не только Машу, не только сформировавшегося и уже бурно реагирующего на звучащие в машине Бранденбургские концерты ребенка, но и диск с новой картиной. Врачи настаивали на том, что ложиться нужно сразу по прилете, но Маша выгадала один день, чтобы, во-первых, самой, заперевшись в гостиной, два раза подряд прокрутить final cut «Янтаря», а потом, ночью, показать его Петеру, который, переводя на нее как будто с трудом высвободившийся из-под власти картинки (хоть и картинки уже никакой не было — титры) взгляд, не знал, что сказать (не говорить же ей кёнигин, ты сняла шедевр, — такие вещи читаются по глазам), и неожиданно для себя произнес (имея в виду картину): кёнигин, ты какая-то напуганная.