Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

Эффект Эдипа — превращение опасения в явь. Это случилось со мной и с W. Я боялся измены. И вот вчера разговаривал с женщиной, которую любил и которая изменила мне и ушла из моей жизни, оставив в ней пчелиное жало.

Есть вещи, которые будут происходить всегда. Отелло будет вечно выслеживать Дездемону, и Гамлет — умирать от яда.

...Я сел за мраморный столик посреди зала (все крайние были заняты) и, заказав кофе и закурив, стал выписывать в блокнот из памяти: Фалес, Анаксимандр, Анаксииен... В этом было спасение. Гераклит, Демокрит, Парменид...

В этом было спасение. До Гегеля я, конечно, не дошёл. Дотянул с трудом до Аристотеля.

"И мы за это полюбили Москву, как маленький Париж ".

Мне больно, хотя и понимаю, что причина не стоит этого. А впрочем, почему не стоит? Стоит.

Там (в Кацивели) был штормбассейн. Волны ходили по кругу в опоясывающем его корпус смотровом иллюминаторе. Внутри штормбассейна жили люди — там было не то общежитие, не то гостиница, причём в одной комнате сосуществовали представители обоего пола — мало задумываясь над этим обстоятельством.

Развод. И слово-то какое-то мерзкое: как "вытрезвитель", "нарсуд" или "соцстрах". Или уж совсем современное — "дурдом".

(Мне приснилось кафе, которое было одновременно храмом. Стойка бара была алтарём, в котором светился витраж. В его левой части помещалось изогнутое дерево, вроде японской вишни, с которой, как горошины в стручке, равномерно вдоль ствола свисали яблоки. Справа, симметрично дереву изогнутая, скалилась, пыша огнедышащим языком, драконовидим собака. В центре был причудливый цветок или огонь. От барьера стойки шли два симметричных ряда чёрных полированных столов, образующих проход посередине, как кафедры в костёле. Сходство увеличивалось тем, что стульев не было. Между рядов ходил Есенин и вырезал ножом на крышках столов стихотворение: на левом ряду — одну половину строчки, на правом — другую. Мне запомнился только конец последней строки: "...и Ты Сергия прости". Есенин был с белым бантом, в чёрном бархатном пиджаке.)

...Фарцовщик в водолазке и джинсах, обтянутый, как зяблик, выводил из "Московского" по лестнице мешковатого, сильно подвыпившего жлоба. 11м состоянию обоих чувствовалось, что мятый галстучный жлоб принял из портфеля или ив бокового кармана контрабандной водочки, а респектабельный фарцовщик — леденящий коньячный коктейль.

Я хорошо помню то утро в кафе "Московском", куда мы зашли со случайно встреченным на улице Горького социологом Аликом Казакевичем, и наш разговор ни восемью чашками кофе, которые принесли почему-то все сразу.

От него я и узнал о косвенно известном мне уже, впрочем, из других источников отце Александре Мене, который занимался как раз этими, до боли важными для меня темами — началом мира и мирового зла.

Село Новая Деревня, растянувшееся вдоль старого Ярославского шоссе, стало окраиной города Пушкина. Город разрастался, подминая под себя патриархальные полукрестьянские дома, и подступал все ближе к теремку очень скромной бревенчатой церкви Сретенья.

Церковь эту называли красноармейской. По преданию, построили её новодеревенские мужики, вернувшиеся в 1920 году с гражданской войны. Рассказывают про лысого красноармейца с саблей, который ходил по домам — собирал подписи, а потом поехал с товарищами в Москву к Калинину за разрешением. На станции Пушкино были сложены штабелем бревна от разобранной ещё до революции старой часовни (на её месте благочестивый купец возвёл каменный собор). Эти бревна перевезли на лошадях в Новую Деревню и построили здесь свой храм. Каменная церковь, на станции, не устояла — её снесли большевики. А деревянную, красноармейскую ломать не решились, а может, просто руки не дошли. Да и стояла она не на виду, в глаза начальству не бросалась.

— Приезжайте в следующий раз к середине службы, — посоветовал мне отец Александр. — А то вы поначалу, с непривычки, обалдеете...

Батюшка был молодой, похожий на начальника лаборатории. Старинный стол с распятием завален бумагами. Ласково, лаково отсвечивали озарённые лампадами лики икон.

Комнатка священника была крохотной и обставленной, на первый взгляд, безвкусно. В мягкое кресло посетитель погружался почти с головой, автоматически съедая половину батюшкиного обеда — яблоко, огурец, кусок вареной рыбы.

— Жаль, что у вас нет телефона. А то вы могли бы ждать звонка...